Бенгт Янгфельдт - Ставка - жизнь. Владимир Маяковский и его круг(Без иллюстраций)

12 Апреля

Когда следующим утром в половине одиннадцатого Павел Лавут пришел к Маяковскому в Гендриков, чтобы поговорить о несосто- явшемся выступлении, тот еще лежал в постели. На стуле рядом с кроватью лежала бумага, на которой Маяковский что-то записывал. Когда Лавут приблизился, Маяковский перевернул бумагу и остановил его. “Не подходите близко, а то можете заразиться, — мрачно произнес он и объяснил: — Выступать не буду. Плохо себя чувствую. Позвоните завтра”. Лавут, работавший с Маяковским много лет, был поражен недружественным приемом и подумал, что это вызвано либо проблемами с пьесой “Москва горит”, либо тем, что Маяковского все еще беспокоила история с приветствием, изъятым из журнала “Печать и революция”.

В то же утро Маяковский позвонил Асееву и настойчиво попросил его устроить партию в покер у того дома в той же компании, что и накануне вечером; согласно Асееву, просьба звучала почти как приказ. Но Асеев не смог найти Яншина, который был занят на репетиции, и план не осуществился. “Обычно невыполнение его просьбы вызывало возмущение и гром в телефонной трубке”, однако на этот раз, как вспоминал Асеев, Маяковский реагировал вяло.

Несмотря на душевное состояние, в первой половине дня Маяковский принимает участие в дискуссии об авторском праве в Федерации советских писателей, где на его угрюмость обращают внимание Шкловский и Лев Никулин. Последний попытался разрядить атмосферу вопросом о том, доволен ли Маяковский своим “рено”. “Мне показалось, что <… > он рассеется, он всегда любил поговорить о технике”, — вспоминал Никулин. Но Маяковский посмотрел на него “удивленным взглядом”, промолчал и ушел. “Я видел в окно, как он уходил в ворота тяжелыми, большими шагами”.

Днем, в антракте утреннего спектакля, он позвонил Норе. Он был возбужден, говорил, что плохо чувствует себя, не только сейчас, а вообще. Нора — единственная, кто может его спасти. Без нее окружающие его предметы — чернильница, лампа, ручки и книги на столе — лишены смысла, только она может даровать им жизнь. Нора успокаивала его, уверяя, что тоже не может жить без

него, и обещала прийти после спектакля. “Да, Нора, — говорит внезапно Маяковский, — я упомянул вас в письме к правительству, так как считаю вас своей семьей. Вы не будете протестовать против этого?” Нора ответила, что не понимает, о чем он говорит, и что он может упоминать ее где угодно.

К их встрече, которая состоялась после спектакля, Маяковский скрупулезно подготовился и даже составил план разговора:

Если любят — то разговор приятен

Если нет — чем скорей тем лучше

Я — первый раз не раскаиваюсь в бывшем еще раз такой случай буду еще раз так же поступать

Я не смешон при условии знания наших отношений

В чем сущность моего горя

не ревность

Правдивость человечность

нельзя быть смешным

Разговор — я спокоен

Одно только не встретились ивюч,

Пошел к трамваю тревога телефон не была и не должна шел наверняка кино если не были Мих. Мих [гулял?] со мной не звонил

Зачем под окном разговор

Я не кончу жизнь не доставлю такого удовольствия] худ [ожественному] театру

Сплетня пойдет

Игра способ повидаться если я не прав

Поездка в авто

Что надо прекратить разговоры

Расстаться [?] сию же секунду или знать что делается

План содержал прямые ссылки на конкретные события и обиды — свидания в кафе, где над ним смеялись официантки, ложь о походе в кино, хождение под окнами Норы, — но два важных пункта касались будущего: они должны прекратить разговоры и решить, что делать дальше.

После объяснения они оба “смягчились”, по словам Норы: “Владимир Владимирович сделался совсем ласковым. Я просила его не тревожиться из-за меня, сказала, что буду его женой. <… > Но нужно обдумать, сказала я, как лучше, тактичнее, поступить с Яншиным”. Поскольку Маяковский находился в “невменяемом болезненном состоянии”, Нора взяла с него обещание пойти к доктору и поехать отдохнуть хотя бы на пару дней. “Я помню, что отметила эти два дня у него в записной книжке. Эти дни были 13 и 14 апреля”. По пути домой Норе показалось, что она заметила на тротуаре Льва Гринкруга, но Маяковский сомневался. “Хорошо, если это Лева, то ты будешь отдыхать 13-го и 14-го. И мы не будем видеться”, — сказала Нора. Маяковский принял вызов, они вышли из машины и добежали до человека, которого Нора считали Левой и который именно им и оказался. Гринкруг обратил внимание на то, что Маяковский был в чрезмерном возбуждении, и сказал: “Что у тебя такой вид, как будто тебе жизнь не в жизнь”. Криво улыбаясь, тот ответил: “А может быть, мне действительно жизнь не в жизнь”. Но Нора выиграла пари, и он пообещал, что пойдет к врачу и два дня отдохнет; он также обещал оставить ее в покое. Когда он позвонил ей вечером, у них состоялся долгий и хороший разговор. Маяковский рассказал, “что пишет, что у него хорошее настроение, что он понимает теперь: во многом он не прав и даже лучше, пожалуй, отдохнуть друг от друга дня два”.

13 Апреля

Несмотря на то что Нора просила Маяковского не звонить ей, он позвонил уже на следующий день и спросил, не хочет ли она поехать с ним на бега. Нора ответила, что уже договорилась поехать туда с Яншиным и другими актерами МХАТа, и напомнила, что он обещал не видеться с ней два дня. На вопрос, что она делает вечером, Нора ответила, что приглашена домой к Катаеву, но не пойдет.

После обеда Маяковский зашел в цирк, где готовилось представление “Москва горит”. Художником-постановщиком была его подруга Валентина Ходасевич, с которой он общалсяв Париже осенью 1924 года. Приближалась премьера, но работа продвигалась плохо, Маяковский был недоволен и нервничал. Четыре часа дня 13 апреля, репетиция закончена. Внезапно Ходасевич услышала ужасный растущий грохот. Это Маяковский, приближаясь, бил по спинкам кресел своей тростью. На нем черное пальто и черная шляпа. “Лицо очень бледное и злое”, — вспоминала она. Он поздоровался, но без “тени улыбки”.

Маяковский пришел узнать, когда будет генеральная репетиция. Но в дирекции никого не было, и ответить никто не смог. Тогда он предложил Валентине прокатиться с ним в его машине. Она ответила, что не может, потому что должна работать с декорациями, а Маяковский, выйдя из себя, закричал: “Нет?! Не можете?! Отказываетесь?” У него, вспоминала она впоследствии, было “совершенно белое, перекошенное лицо, глаза какие-то воспаленные, горячие, белки коричневатые, как у великомучеников на иконах”. Он продолжал ритмически бить тростью по стулу, стоявшему рядом, и повторил вопрос: “Нет?” Она ответила: “Нет”, после чего раздался звук, похожий на “визг или всхлип”: “Нет? Все мне говорят “нет”! Только нет! Везде нет!..”