Евгенией Сомов - Обыкновенная история в необыкновенной стране

В Москве шли массовые аресты и процессы, но, видимо, бюрократическая машина НКВД была еще не так хорошо отлажена, и его бумаги затерялись в горах других, словом, о нем забыли. Лишь в начале войны появился Дунаевский снова в Москве и тут же был призван в армию. По сильной близорукости ему удалось просидеть всю войну в тыловом штабе снабжения, хотя и там он сумел получить три медали и орден, но самое главное — ему удалось вступить в партию. Видимо, все это он счел достаточной защитой, чтобы снова открыто зажить в Москве. Но здесь он не оценил способности КГБ, где документы могут затеряться, но не потеряться. Он уже благополучно работал заместителем директора театра, когда за ним началась слежка. Конечно же, ничего не стоило найти пару свидетелей, которые подтвердили, что он критиковал партию и разделял взгляды левого коммунизма. Его арестовали, судили по статье УК 58–10, 11 и приговорили к десяти годам особых лагерей как «не разоружившегося старого врага».

Меня он сторонился, поэтому, когда прибегал к нам в барак, то обращался только к Павлу. В Павле он видел не только москвича, но и близкого ему по судьбе человека. Павел одно время тоже находился под влиянием левого коммунизма: был в «Бригаде по пропаганде Маяковского», помогал в литературном отделе «Театра Революции» и обожал его режиссера В. Э. Мейерхольда. Бригаду разогнали, а Павла в 1939 году судили на «антисоветскую пропаганду». Конечно же, Дунаевскому было невдомек, что Павел стоит сейчас совсем на других — демократических позициях, он обращался к нему, как к старому ветерану-коммунисту. Постепенно мы убедились, что Дунаевский никогда не был искренне преданным коммунизму человеком, он просто делал карьеру, играл, но вовремя не сориентировался в новом курсе партии и проиграл.

Павлу он приносил все время какие-нибудь газетные новости и вполголоса, чтобы я не услышал, рассказывал их:

— Ух, какую речь Иосиф Виссарионович на съезде произнес! Не слышали?

Речь шла о речи И. Сталина на 19-м Съезде КПСС. Или:

— Вы вот около Сталина этого молодого человека, Маленкова, не приметили? Ох, голова, умница!

Павел с иронией выслушивал все это, не обрывал его и переводил разговор на тему: что пишут из Москвы. В то время писем от матери он не получал и очень страдал от этого. Было странно, что Дунаевский до сих пор ощущал себя причастным к партийной кухне.

Если он приходил и видел, что мы не одни и с нами сидят или Топорнин или Стахов, то делал знаки Павлу издалека, мол, зайдет позднее. Однажды Павел при этом подошел к нему, взял за рукав и привел, как школьника, к нам в угол знакомиться. Дунаевский представлялся по фамилии, за что сразу же получил шутливую реплику Алексиса:

— Так это вы эти дурацкие песни сочиняете?

Как и всегда при Алексисе, разговор вскоре переходил на политические темы. И как только в разговоре появлялись слова вроде «Сталин» или «советская власть», Дунаевский вставал и, сославшись на какую-либо причину, исчезал из барака. Однажды речь зашла о созданном большевиками голоде на Украине в 30-е годы и Топорнин по ходу своего рассказа обратился к Дунаевскому как к одному из партийно-комсомольских лидеров тех годов:

— Так вот, когда вы эту коллективизацию придумали… Дунаевский тут же перешел к открытой защите:

— Давайте, товарищи, без личностей! И я теперь пошел… — Он встал, но Павел крепко схватил его за локоть и усадил обратно на место: «Коммунисты не должны отступать!». Маленькие глазки Дунаевского часто замигали:

— Тогда, если меня вызовут, я все расскажу!

Павел в ответ ему:

— Неисправим! Расскажите, расскажите, голубчик! — Начал поглаживать его по плечу. — И вместе с нами со всеми и срок добавочный получите.

На лбу у Дунаевского появилась испарина.

Мне он не был симпатичен, но было явно несправедливым смеяться над этим трусливым московским мещанином, прицепившимся к советской власти. Например, Стахов, завидев его стоящим во дворе на вечерней проверке, наезжал не него, начиная изображать локомотив, и при этом пел:

Наш паровоз, вперед лети,в коммуне остановка……В руках у нас винтовка!

Как-то при всех разговор коснулся «вечной темы»: «За что все-таки сажали людей?». И тут, ко всеобщему удивлению, Дунаевский заявил:

— Я, например, сижу, потому что я еврей!

Все так и обомлели, возникла пауза. В то время в Москве начались процессы против «врачей-убийц», большинство из которых были евреями. Первым нашелся Топорнин:

— Ну, какой вы еврей? Вы ведь государственный еврей! Это совсем другое. Такими были Зиновьев, Троцкий, да почти половина всей этой банды!

— А вы антисемит, Алексей Николаевич! — нашелся Дунаевский.

— В этом смысле да, вы правы, я антисемит, я против Троцкого. Но дело не в этом. Если в коммунистической карьере вам не повезло, то теперь вы хотите найти новое прикрытие — еврейскую национальность. Какое отношение вы имеете к еврейскому народу, который сейчас ведет войну в Палестине за свою независимость? Вы поедете туда сражаться? Конечно же, нет! Если же вам завтра снова предложат вернуться в Москву и занять какое-нибудь кресло в ЦК, вы с радостью согласитесь служить партии антисемитов, и будете заявлять с трибуны, что в СССР антисемитизма нет.

— Меня удивляет, как это вы еще дружите с Павлом, который тоже еврей! — нашел выход Дунаевский, пытаясь получить себе союзника.

— А вот этого ни я, ни он не замечаем! — продолжал Топорнин. — Для нас это совершенно все равно. Ни его, ни меня не волнует наше происхождение, мы оба российские, не русские, а российские интеллигенты!

Павел слушал этот диспут и улыбался.

— Вы в еврейском вопросе ничего не понимаете или не хотите понять, — не сдавался Дунаевский.

— А вы так стали понимать! Видимо, после того, как узнали из хода процесса, что есть международная организация евреев, которая помогает евреям. Вот вы и вспомнили, что вы еврей, так как поле для новой игры вдруг открылось. А когда вы сидели секретарем по идеологии в комсомоле, то, поди, библию поносили, а Герцеля и Жаботинского объявляли врагами еврейского народа[19].

Спор разгорался и переходил на личности. Здесь неожиданно встал Павел:

— Ну, вот что! — многозначительно произнес он и после паузы тихо добавил: — Поздно уже, скоро бараки закрывать будут!.

Все разошлись.

После этого Дунаевский уже не тревожил Павла «партийными новостями».

Чтобы закончить эту историю, нужно забежать вперед и рассказать о том времени, когда Алексея Николаевича Топорнина по прошествии еще нескольких лет выпустили, наконец, на свободу. Тогда шли годы «оттепели», в Кремле воцарился Никита Хрущев, и прошел тот самый разоблачительный XX съезд КПСС, начались частные амнистии и реабилитации для политических.