Борис Слуцкий - Воспоминания о Николае Глазкове

Кажется, ему мои попытки понравились, и мы познакомились.

Я все-таки терялся при Глазкове и не знал, о чем его спрашивать.

Мы встречались не раз. Однажды Глазков стал вдруг рассказывать о «моржах», он вообще был увлечен силой, здоровьем, шахматами. Я сидел в редакционной комнатке и что-то должен был писать. Потом я поймал себя не без изумления вот на чем. Оказывается, я сдвинул все бумаги, встал (клянусь, абсолютно трезвый) на стол и торжественно поклялся:

1. Я никогда не тренировался в моржевании. Так, иногда обливался холодной водой, и все.

2. Я обещаю прийти к любой указанной Глазковым проруби в любой выбранный им мороз, раздеться, нырнуть, сосчитать, кажется, до 15 или 20, не помню, вылезти, растереться — и не простудиться.

3. В случае, если все-таки простужусь, — возвращаю зря потраченные профилактические средства в двойном размере.

В редакцию заходит невероятное множество самых различных людей, и ни разу ни до того, ни после я себя так не вел: дело было именно в Глазкове. Потом я и сам наблюдал, как в его присутствии люди менялись и совершали поступки, которых никто, в том числе и они сами, не ожидали.

Поэт ничуть не удивился моей клятве-пари, принял ее, но, не знаю, почему все это не состоялось. Может быть, он просто не хотел, чтобы я схватил воспаление легких.

Иногда жизнь становилась безумно сложной. Тогда, в самые трудные моменты, вспоминался Глазков, и это было как действенное заклятье от ложной мудрости и от страха. Призраки разбегались при одном упоминании о нем.

Меня, помнится, ужасно занимало, что поэзия, даже самая замечательная, оказывалась бессильной в жизни, в быту, и даже Пушкина не могла уберечь от неудач в любви, как, скажем, в случае с Олениной. Просто руки опускались, когда подумаешь об этом. Но Глазков и здесь был чуть ли не единственным известным мне исключением. Он в такой ситуации написал стихи, как будто и не знал, что это не помогает никогда. Стихи получились очень смешными и очень искренними, а самое главное — подействовали.

Однажды я читал его новые стихи. И вдруг меня остановили строки о парусе (кажется, он срезал там тонкий слой ветра). Такая изысканная метафористика — и здесь? Я поднял глаза на автора.

Он, кажется, ждал моего изумления и радостно улыбнулся, когда его увидел:

— Да, — сказал он с важностью, — это мне несвойственно.

Оказывается, он писал не просто «как рожден», он выбирал, он видел и другие возможности… Это было очень интересно и еще что-то добавляло к знанию о нем.

Он умел упрощать самое запутанное. Причем упрощать — не искажая. К тому же то, как делал это он, было абсолютно свежо, очень наглядно и просто, но почему-то никому, кроме него, не доступно.

Брехт любил упрощать самые сложные социальные узлы, и это потрясало всех, кто сталкивался с ним. Глазков не выбирал узлов, упрощал всякие — семейные, бытовые, поэтические, социальные.

Учителем поэзии для меня он так и не стал. Это, наверное, невозможно. «Каждый пишет, как он дышит». Но учителем жизни — стал, и, слава богу, не для меня одного.

Его абсолютная уверенность, что понять и назвать можно все на свете и что это совсем даже не трудно, — обещает какую-то другую жизнь, иные человеческие отношения. Поэтому для меня Глазков еще и своеобразный утопист, один из самых обаятельных в этом ряду дон-китохов.

А кончить я хочу его посланием, не единственным ко мне, но, увы, последним. Он увлекался акростихом. Бывают, оказывается, такие строки, которые не нуждаются ни в подписи, ни в адресате, их невозможно подделать и не придумаешь, как комментировать. Вот они:

Стихотворцев тысячи в столице,А поэтов только единицы.Шахматист достоин славы, чести,Если он действительно гроссмейстер.

Авторство одолевает варварство.Радостно, коль побеждает авторство.Осуждать не следует новаторства,Надо расширять его границы.Очень часто истина освистана —Все равно восторжествует истина,Утвердится, чтобы сохраниться.

Юрий Окунев

Нет Ксени Некрасовой, нет Коли Глазкова

Поэзия стала бедней от такого:Нет Ксени Некрасовой,Нет Коли Глазкова…

Ее — не себя — им хотелось прославить,Пред ней не могли ни хитрить, ни лукавить.

Молились, как идолу, ей сокровенноС языческой верою самозабвенной.

И сердце к ее алтарю приносили.Взамен для себя ничего не просили.

Жила наша Ксюша безденежно, бедно.Но голову гордо несла и победно.

И было признаньем и неба наградой,Когда нас одобрить она была рада.

Мучительным, страшным казалось паденьем —За что-то ее получить осужденье.

Но некие спрашивали надменно:Какое блаженство нашли вы в блаженной?

О, нет, не скажите. Тут мудрость наитья.И только лишь в нем все прозренья, открытья.

Ведь в древности люди в такой вот, как Ксеня,Искали пророчество, даже спасенье…

…Порою услышишь шутливую фразуНо в тайну глубин ее вникнешь не сразу.

Вот Коля Глазков, в суете повседневной,Однажды сказал мне, что он — Агамемнон.

— Не веришь? (Мне что-то тогда помешалоОтветить… ведь был «председатель земшара»,

Был Хлебников… жил он в «чинах» не освоясь,И вел он свой вечный поэзии поиск.

А тут — Агамемнон…) — Не веришь?.. Не надо…Прощай!.. — Озорная насмешливость взгляда.

Теперь, постигая всю горечь потери,Кричу вслед ушедшему: — Коля! Я верю!

Я вник: новизну ты принес вечной теме:Лишь тот царь царей, кто поднялся над всеми

Уродствами чувства. И злоба, и зависть,И ханжество — где-то внизу там остались,

Вся низость, все жалкое, в чем-то смешное,Вся суетность — это несчастье земное.

Встречал ты с иронией и сожаленьем.Царил! Вот и смысл твоего воцаренья.

Мудрец! Хоть и слыл средь людей балагуром, —Все письма твои, все твои каламбуры

Читать, перечитывать снова и снова…Нет Коли Глазкова, нет Коли Глазкова!..

Ольга Наровчатова