Дмитрий Петров - Василий Аксенов. Сентиментальное путешествие

«Наш вождь для меня, – доверяется она тайному и жестокому врагу Сталина, своему любовнику и советскому адмиралу Жоржу Моккинакки, – это живой столп всего нашего общества. Мысль о его смерти повергала меня – и повергает сейчас – в неукротимый ужас. Недавно на первомайской демонстрации я видела его… на трибуне мавзолея. У меня началась настоящая духовная экзальтация, и вдруг меня пронзила мысль: что, если в этой гигантской толпе находится какой-то человек, который смотрит на Сталина как на мишень!»

Вот ведь какая выходит перекличка между откровениями Гликерии и заявлениями ее автора. Разве не он делился с Ксенией Лариной рассказом о том, как в студенческие годы, проходя в первомайской колонне мимо мавзолея, смотрел на Сталина именно как на мишень… Кто знает, быть может, эта жестокая разница в их отношении к «вождю и учителю» делает Глику Новотканную столь желанной для ее автора? Может, эта ее страсть к «солнцу народов» и рождает в нем «сладкую муку ревности», рождающую «неукротимую творческую тягу в чреслах»?..

Кстати, хотят ее все. Поэт Кирилл Смельчаков, пилот Жорж Моккинакки, стиляжки, шпики, Берия и сам неминуемый вождь. Впрочем, последний имеет всех: от отца Глики – академика-ядерщика до стиляжки Боба Рова, кличка которого, заточенная на манер жизни в других небоскребах, не избавит его от житья под сенью бетонной звезды. Только побег.

И здесь побег. Как когда-то в «Ожоге» на автомобиле, в «Суперлюксе» – на пароходе, в «Дедушке-памятнике» – на дельфине, в «Острове Крым» – на катере, в «Изюме» – на самолете… Здесь – на дельтаплане.

Юный зэк Юра Дондерон, обреченный на смерть, ныряет в бездонную мглу пурги 1953 года с 35-го этажа котельнического небоскреба, навек покидая зону действия священных построек.

Потом гайдуки Тито захватывают Кремль, а все главные герои гибнут – каждый по-своему. Но прежде в книгу, очень по-аксеновски, входит юноша бледный со взором смущенным – некий Вася Волжский (он же Так Таковский), прибывший в него, то есть в Москву, из Казани просить о восстановлении в вузе, откуда изгнан, ибо cкрыл: его родители – враги народа.

Он-то, чудом уцелевший, и рассказывает эту историю.

Впрочем, ее финал еще впереди. Ведь звезда на башне в Котельниках торчит до сих пор.

9

Если в «Вольтерьянцах» Аксенов дал повод для жалоб, то в «Москве» – для упреков. В том, что нет для него ничего святого. Что враг № 1 для него – СССР. В том, что уверен: читатель – дебил. Меж тем автор всего-то и говорит: в Сталине нет ничего святого; СССР – да, враг, но не потому, что Союз, а потому что Советский; его читатель умен и наделен чувством времени.

Одним не нравился «сплошной стеб», а ведь «всё хорошо, да в меру…».

Других злило вольное обращение с историей. Мол, и Сталин умер не так, и Тито Кремля не брал, и не было никакого Моккинакки, а поэт Симонов не похож на Смельчакова. Но разве не смешно это звучит на фоне фальсификаций истории, устроенных коммунистами? Разве кого-то можно этим смутить после детального разбора техник управления сознанием в «1984» Оруэлла? После многих литературных упражнений с «альтернативной историей», причем куда более тусклых, чем аксеновские? Кто и когда отказал серьезному писателю в праве на эксперимент, шутку, гротеск? С какой стати корить Аксенова за то, что годами делало его Аксеновым?

«Рандеву», «Бочкотара», «Ожог», «Скажи изюм», «Желток яйца», «Вольтерьянцы»… Да это просто заповедник фантасмагорий! Или о Екатерине – сколько угодно, а о Иосифе – молчок? Пусть у императрицы – бал-карнавал, а на наш Первомай свой сарказм не разевай! Интересное дело, дамы и господа! Или всё ж таки еще – товарищи?

Что двигало Виктором Топоровым, когда он в электронной газете «Взгляд» писал: «Перед нами не просто наглая, циничная, бездарная и невежественная халтура. Перед нами разжижение мозгов, болезнь Альцгеймера, перед нами старческий маразм, кое-как замаскированный под политический гротеск» (выделено автором)[271]? Не понравилось, что в одном из эпизодов Сталин у Аксенова вдруг заговорил в рифму? Что приписал Смельчакову-Симонову собственные стихотворные строки? Использовал медицинский термин «тампонировать»? О’кей! Не понравилось – ругай. Жестоко, но обоснованно. Как, бывало, Дмитрий Писарев. Но не опускайся до топорного хамства.

Аксенов не спорил о романе. Когда Игорь Шевелев из «Российской газеты» спросил его: «Приятно возвращаться в эту литературную бучу из состояния классика, который давно над схваткой?» – он ответил: «…даже отвечать неохота… Поразительная глухота, плохое зрение и отсутствующий нос. Человек… вообще ничего не усек. Я ему и не отвечаю».

Да и ни к чему было. К тому времени Аксенов уже придумал критика Говновозова…

Писатель настаивал: в романе важен сам роман. А то, что вызывает ругань говновозовых – дело сотое. Он верил, что критики могут нести что угодно, а читатель его слышит. И жил себе в том же небоскребе – пристанище Вознесенского, Евтушенко, Любимова и других его друзей, ставшем героем книги. Но не оставшемся отчасти прибежищем Сталина.

10

Так в пространстве творчества Аксенова встретились, с одной стороны, Сталин и его «сброд тонкошеих вождей», в которых автор «Московской саги» и «Москва-ква-ква» видел воплощение тупой мускулинной брутальности, а с другой – Вольтер с Екатериной II, герои, знаменующие собой стремление к либерализму, творчеству, смыслу и свободе.

Такая встреча не могла закончиться тихо-мирно. Как видим, шум поднялся преизрядный. Не смолкал он еще долго. А Аксенов уже работал над «Редкими землями» – романом, где встречаются уже не символы тоталитарной деспотии и либеральной демократии, но выразители диктаторской воли нынешнего дня и их противники.

Глава 7

Остров Аксенов

1

Зоя Богуславская спросила: «Почему тебе пишется лучше в Вашингтоне и Европе, чем здесь?»

Аксенов ответил: «В Вашингтоне за письменным столом у меня остается только один собеседник – В.П. Аксенов. В России слишком много собеседников, и я, так или иначе… забалтываюсь. Сочинительство и эмиграция – довольно близкие понятия».

Под эмиграцией он здесь, похоже, понимал отдельность от шума, гомона; крикливой «актуалки», бормочущего «контекста», орущей «всей Москвы». От «шершавой самодовольной великодержавной риторики», за которой, как ему порой виделось, прячутся железные усы и золотые погоны генералиссимуса. А иначе – зачем кланяются, перед кем спину гнут?

– Сколько они лизали большевистские сапоги! Сколько дряни изготовили! – возмущается он, услышав, как Никита Михалков говорит на съезде кинематографистов, что советская киноиндустрия никогда не роняла достоинства. Он видит в этих подобострастных оглядках в прошлое угрозу демократическому будущему России. Он уверен: его надо отстаивать. И способна на это лишь часть общества, способная видеть страну в либеральной перспективе.