Александр Архангельский - Александр I

Вместо эпилога: ЖИЗНЬ ПОСЛЕ ЖИЗНИ

…Есть горькие стихи Петра Вяземского. Не молодого Вяземского, участника конституционных преобразований в Польше, едкого насмешника и злого эпиграмматиста, но Вяземского-старика «образца 1868 года», все пережившего, все простившего, но ничего не забывшего. Тем горше их смысл:

Сфинкс, не разгаданный до гроба, —О нем и ныне спорят вновь;В любви его роптала злоба,А в злобе теплилась любовь.Дитя осьмнадцатого века,Его страстей он жертвой был:И презирал он человека,И человечество любил.[383]

Современный комментатор указывает, что адресат стихотворения — Вольтер. В XIX веке полагали иначе, узнавая в стихотворном портрете черты Александра Павловича[384] (и, очевидно, угадывая в стихах Вяземского отголосок пушкинского восьмистишия 1829 года «К бюсту завоевателя»: «…Недаром лик сей двуязычен. / Таков и был сей властелин: / К противочувствиям привычен, / В лице и в жизни арлекин»). Все основания для этого были.

…Вблизи отсель есть остров опустелый,Счастливый уголок земли;Его гранитных скал страшатся корабли…[385]

Уголки, островки, колонии — участки реальности, обведенные магическим кругом и освобожденные от ее косности, тягот, непредсказуемости. Упорствуя в их отыскании, Александр I ускользал от страшного для себя признания: реформы, ради которых он принял царство (и во многом ради которых стал вольным или невольным отцеубийцей!), будут отторгнуты Россией не потому, что она в принципе нереформируема, а потому что они сшиты не по ее мерке.

Последствия этого отторжения обречен был расхлебывать преемник Александра, Николай. В одночасье взнесенный над всей страною в минуту для нее роковую, 27 ноября 1825 года он оказался в положении абсолютно двусмысленном. Ему готовили роль безупречно законного усмирителя разгорающейся русской революции — но при этом никто не позаботился обставить его грядущее воцарение безупречно законным образом, заранее объявив об отречении Константина и приняв государственный акт о переназначении наследника престола. Внезапность таганрогской трагедии окончательно запутала дело.

Мало того, что «завещание» Александра не было лишено сомнительности; оно еще и осталось втуне. Николай не мог силой занять трон, формально принадлежавший Константину, — после этого жесткое, но справедливое «узаконение» страны было бы немыслимо. Неизбежно предстоявшая борьба с надвигающейся революцией лишалась морально-юридической основы и сводилась к примитивной борьбе за власть.

Не мог новый царь допустить и сдачу позиций «без боя» — понимая, что смиренное принесение присяги Константину и ожидание варшавского Манифеста об отречении дают возмутителям реальный шанс на успех их безнадежного дела.

Если бы Николай (как помним, задолго до 1825 года «предназначенный» на царство) не был обречен женственно-ревнивым братом на казарменное существование; если бы он изначально был включен в сферу большой политики и привык к кривизне исторического пространства; если бы представления великого князя о бытии не становились тем проще и однозначнее, чем гуще был мистический туман, клубившийся вокруг Александра, — как знать; может быть, он и нашел бы некое извилистое, многоходовое решение поставленной перед ним политической задачи. Но он был таким, каким был, и признавал только два направления: вперед и назад. Впереди была пропасть, услужливо оставленная старшим братом, позади — Россия, отступать некуда; а пути вверх, к небу, новый русский царь, кажется, не знал. Его вера была проста и открыта — тем проще и открытее, чем гуще был мистический туман, клубившийся вокруг Александра. Но она была слишком открыта, слишком проста. Пространство для маневра было сужено до предела. Поэтому шаги Николая Павловича после получения таганрогского известия были тверды и точно отмерены, как расчет на первый-второй.

Шаг вправо: 27 ноября вскрыт конверт с завещанием Александра. Но уже до того, когда стало ясно, что надежд на Александра нет, Николай — вопреки его собственноручной «Записке…» — объявил узкому кругу придворных о притязаниях на престол помимо Константина, с немедленной присягой новому государю. Объявил в надежде, что столичные сановники встанут над своими интересами, разделят с царем ответственность за судьбу Отечества, примут на себя — хотя бы отчасти — удар общего мнения, сохранив Николаю I возможность действовать «от имени и по поручению» Закона.

Тщетно.

Граф Милорадович, в чьих руках (как когда-то в руках Палена) находилась вся полиция Санкт-Петербурга, неуклонно выступил против исполнения тайной воли покойного императора; доводы его основательны:

1. Никто, даже русский царь, не вправе распоряжаться правами престола по своему усмотрению. Трон — не поместье; «законы Империи не дозволяют располагать престолом по завещанию».[386]

1.1. Отречение Константина не было объявлено вовремя — стало быть, оно недействительно.

1.1.1. Указ о лишении наследственных прав членов Дома Романовых, вступивших в морганатические браки:

а) сомнителен,

б) противоречит никем не отмененному павловскому закону о престолонаследии.

1.1.1.1. Главное же: народ ожидает воцарения Константина и воспримет Николая как подменного царя, не настоящего. Ergo: бунт.

2. Мотив не названный, но существенный: Константин благоволит Милорадовичу, Николай — нет.

Поэтому пришлось сделать шаг назад. Принести присягу императору российскому Константину Павловичу, отправить с фельдъегерем запрос в Варшаву: не соблаговолит ли государь или явиться в столицу, чтобы принять бразды правления, или отречься от престола в пользу Николая?

Спустя время (время — упустив) в столицу было доставлено письмо варшавского сидельца, подтверждающее прежнее его отречение. Письмо, — но не Манифест об отречении после уже принесенной присяги! Еще один достойный плод на взращенном бабушкою древе; еще один воспитанник лучшего воспитателя всех времен и народов.

И тогда Николаю осталось сделать третий шаг — влево, чтобы после длительного маневра как бы выстроиться в затылок к себе самому.

Что было дальше, слишком хорошо известно. Каре… убитый бунтовщиком Каховским боевой генерал граф Милорадович, так любивший повторять: еще не отлита моя пуля… осуждение ста двадцати одного дворянина, о которых помнит (и будет помнить еще очень долго, всегда) Россия… навсегда безымянные трупы более 1000 человек. 93 солдата Московского полка, 69 — Гренадерского, 103 матроса гвардейского Морского экипажа, 17 конногвардейцев, 39 во фраках и шинелях, 9 — женска пола, 19 малолетних и 903 — черни.