Михаил Филиппов - Осажденный Севастополь

— Простите, братцы! — говорит раненый.

Его уносят. Пальба продолжается, но постепенно становится все слабее.

Соседняя батарея Будищева продолжает громить неприятеля из огромной гаубицы, оглашающей бастионы своим зычным ревом.

— Слышите, Будищев стреляет к французам в Камыш! — говорит Лихачев пехотному офицеру, с которым успел подружиться. — Пойдемте в наш флотский блиндаж, выпьем чаю, а потом и спать пора. Мне еще хочется написать домой письмо…

Матросы, оставшись без присмотра офицеров, собираются устроить потеху на славу. Пехотные солдатики, уже обжившиеся на бастионе, подстрекают матросов, которые из желания показать себя куражатся более чем следует.

— Кавалер, а кавалер, — говорит солдатик матросу, действующему из страшной, бросающей пятипудовые бомбы мортиры, — что нониче мало палите?

— Начальство не велит. Бонбов у нас эфтих мало, стало быть, налицо. Кономию велено соблюдать!

— А он небось жарит, не меряет пороху! И откуда у него берется этого форсу?

— "Капральство" бы ему послать для порядку! — поддакивает другой солдат.

"Капральство" — это чисто матросское самородное изобретение. Заметили матросы, что неприятель угощает нас иногда вместо бомб бочонками пороху и деревянными обрубками, к которым привязывались по четыре гранаты. Один из наших матросов придумал штуку похитрее. Присмотревшись к неприятельским "букетам", как были тотчас названы новые снаряды, он приспособил жестяной цилиндр вроде четверика с деревянным дном, куда вложил штук двадцать пять гранат, и этот снаряд пустил из пятипудовой мортиры. Снаряд упал к неприятельскую траншею в виде целого ряда светящихся звезд. На дальнее расстояние он, разумеется, не действовал, но, попадая в траншеи или в минные воронки, производил у неприятеля порядочный переполох. Это новое изобретение солдаты прозвали "капральством". Начальство, видя в таких снарядах бесполезную трату снарядов и пороха, обыкновенно запрещало посылать "капральства", но иногда и оно из любопытства допускало эту забаву. При удачном выстреле эти "капральства" производили страшные опустошения, особенно в минах.

— Да ну, кавалер, потешь! — пристают солдаты.

— Пороху нет, — наотрез отказывает матрос.

— Ну, коли пороху нет, мы патронами сложимся, только угоди!

— Ну что с вами разговаривать, — сердито огрызается матрос. — Тойди (отойди), не то как брызнет, неравно оплешивеешь! — говорит он любознательному солдату.

Мортира отпрыгивает, и букет ярких звездочек на мгновение освещает неприятельскую траншею. Несколько гранат попадают прямо в минную воронку, и минуту спустя оттуда выскакивают ошалевшие французские саперы. Наши штуцерные не дремлют и тотчас подстреливают троих.

Лихачев не успел полюбоваться этим зрелищем; он был уже в своем блиндаже, где помещался с тремя товарищами — флотскими офицерами. Сидя в душной землянке на своей постели у простого деревянного столика, он писал письмо домой, матери и сестрам. Родные картины мелькали в уме его. Старушка мать, вероятно, постится и говеет. Сестры ждут не дождутся брата; им скучно, и даже на масленицу едва ли они особенно веселились. Еще раз перечитал Лихачев недавно полученные письма родных и письмо от своей кормилицы, которая просила его написать матери, чтобы та освободила от барщины ее младшего сына. "Непременно напишу, — думал Лихачев, — мамаша будет недовольна моим вмешательством, но я считаю это своим нравственным долгом. Для мамаши не составит большой разницы, а кормилицу я осчастливлю. Мамаша, наверное, исполнит мою просьбу. Напишу как можно убедительнее, сравню положение кормилицы с ее собственным. Ведь и кормилица хотя простая баба, а все-таки мать и имеет материнские чувства". Дописав письмо, в котором он изобразил свою жизнь в несколько смягченном и прикрашенном виде, Лихачев лег спать. Было уже за полночь. Пальба всюду стихала, только Будищев по-прежнему палил в Камыш из своей гаубицы, да с передового Костомаровского[122] люнета[123] слышались учащенные выстрелы, вызванные, по всей вероятности, фальшивой тревогой.

X

После происшествия с гранатой, влетевшей в ресторан Томаса, граф Татищев стал искать другой квартиры. С большими деньгами в Севастополе можно было найти все, и он нашел довольно удобное помещение в северной части Екатерининской улицы. Это и вообще было необходимо. Живи граф один, он помирился бы со всякой обстановкой, но жизнь вдвоем с княгиней Бетси налагала на него обязанность заботиться об известном комфорте. Жизнь в гостинице, где, кроме нее, не было почти ни одной женщины, подвергала княгиню различным неудобствам, не говоря уже о трудности поместиться ей, привыкшей к роскоши, в одной комнате, где приходилось расположиться вдвоем с взятой с собою из Петербурга камеристкой Машей.

Теперь в распоряжении княгини были четыре отлично меблированные комнаты — помещение убогое по сравнению с ее петербургской квартирой, но показавшееся ей райским уголком.

Граф Татищев далеко не отличался тем железным характером, какой он в себе предполагал. Он был деспот по натуре, но деспот, способный попасть под башмак любой сколько-нибудь опытной и энергичной женщины, а княгиня была и опытна, и энергична. Граф вскоре понял, что притворство не поведет ровно ни к чему и в конце концов поставит его лишь в глупое и смешное положение. Из Петербурга ежедневно прибывали представители великосветской молодежи, ему приходилось бывать у них и принимать их у себя. Встречаясь с людьми, из которых многие раньше его были знакомы с княгиней, он, даже если бы хотел, не мог бы долго поддерживать свой обман. Пришлось действовать напрямик и подчиниться условиям, в которые он был поставлен капризной женской любовью. Граф стал открыто принимать гостей у себя в доме, где роль хозяйки была принята на себя княгиней. В сущности, изменилось немногое, так как об их связи и без того знал весь Петербург. Это было лишь искренним признанием давно совершившегося факта.

Под влиянием страстного, пылкого темперамента княгини граф несколько оживился и стал как будто веселее прежнего. Он уже не повторял глупых сцен вроде тех, которые разыгрывал в начале ее приезда, когда выставлял напоказ свою разочарованность и скуку и когда скрывался от любимой женщины. Быть может, он действовал тогда таким образом под влиянием недавней связи с Лелей, связи, часто мучившей его. Граф не мог простить себе этого глупого увлечения и объяснял его своим прежним одиночеством в скучном провинциальном городе, где Леля поразила его тем, что была оригинальнее других. "При таких условиях, — думал граф, — не повстречай я этой дикарки, я мог бы, пожалуй, влюбиться в дочь любого матроса… Между ними также попадаются смазливые физиономии. Вчера только я видел одну, которая так и просится на картину".