Яльмар Шахт - Главный финансист Третьего рейха. Признания старого лиса. 1923-1948

С того момента, как я ступил в камеру Равенсбрюка, до времени моего окончательного освобождения 2 сентября 1948 года — более чем четыре года — я менял тюрьмы не менее тридцати двух раз.

Более двух лет я провел в одиночном заключении. Камеры весьма походили одна на другую, порой составляя четыре квадратных метра площади, порой больше или меньше. Иногда туалет помещался в камере, иногда нет. Если нет, каждый раз приходилось вызывать охранника для сопровождения. Попадались камеры с водоснабжением, в других камерах его не было. Если не было, приходилось мыться под наблюдением. Охранники порой относились к узникам сносно, порой грубо, все зависело от характера этих людей. Потребности интеллектуального чтения удовлетворялись в очень незначительной степени.

В период неволи, который длился более четырех лет, я старался придумывать себе разные занятия. Пищи всегда хватало, но она сильно различалась по качеству и очень часто была чрезвычайно убогой. Это особенно справедливо для Равенсбрюка, где мне часто не давали ничего, кроме жидких щей или чего-нибудь подобного три дня подряд. В целом, однако, обращение со мной в Равенсбрюке было поначалу неплохим. Моего главного надзирателя можно было иногда уговорить оказать небольшие услуги в обмен на сигару из моего скудного запаса.

Пока я оставался в одиночном заключении, строго осуществлялась изоляция меня от других узников или соседей по лагерю. Лишь случайно мне удавалось заглянуть мельком в другую камеру во время прохождения по коридору или сквозь окошко в двери, которое открывалось, когда мне передавали еду. Здание, в котором нас поместили, являлось всего лишь малой частью очень большого лагеря, явно предназначенного для «политических» заключенных.

Когда нас выводили через тюремный двор на допрос, я понял, что существовал еще огромный лагерь для женщин. В этом месте, бывало, слышались одновременно до 15 тысяч голосов женщин. Из окна ванной комнаты, которой нам разрешалось пользоваться раз в неделю, я мог видеть отдельный тюремный двор. В нем толпились те матери, чьи дети родились во время тюремного заключения. Со временем я смог узнать «выдающихся» узников, среди которых был генерал Гальдер.

Меня стали допрашивать через несколько дней после ареста. Из первых же вопросов я понял, что против меня нет реальных улик и что метод допроса ничем не отличался от таможенных формальностей в наиболее элементарной полицейской процедуре.

На первый допрос меня повезли в машине из Равенсбрюка в Дреген. Именно здесь, как я узнал позднее, были интернированы Носке, социал-демократический министр обороны, и генерал фон Фалькенхаузен. Как-то раз во время перерыва в допросах мне позволили совершить небольшую прогулку вокруг лагеря. Я заметил идущую строевым шагом колонну людей, состоявшую большей частью из «ограбленных немцев», которых рекрутировали и перевезли из оккупированных восточных провинций.

Первый допрос начался с идентификации моей личности неким лейтенантом полиции по имени Йохан. Рядом с ним сидела женщина-машинистка. К моему удивлению, первым вопросом, или, скорее, первым приказом, было:

— Продиктуйте этой женщине подробности своей служебной карьеры.

После некоторого уточнения размеров и содержания текста я начал диктовать машинистке факты своей службы в той мере, какую считал возможной для гестаповцев. Диктовка заняла несколько часов, и содержание отпечатанного текста значительно отличалось от настоящих мемуаров.

Во время допроса на следующий день последовал приказ:

— Сообщите имена ваших знакомых и друзей.

Я немного подумал и ответил:

— Нет, этого я не буду делать.

Вслед за угрожающими жестами и словами, произнесенными в повышенном тоне, мне удалось объясниться:

— Несмотря на ваш приказ, я не буду этого делать по следующей причине: если я упомяну чье-либо имя, вы немедленно предположите, что названное лицо следует арестовать. Если же я случайно пропущу какое-нибудь имя, вы сразу заподозрите меня в преднамеренном желании скрыть его. Предлагаю вам другое. У меня дома, где я часто виделся с друзьями, хранится книга посетителей. Сходите туда и попросите мою жену показать вам книгу. Вы найдете там все имена, которые вас интересуют.

Я знал, что в этой книге записаны только имена моих гостей, которые ночевали в нашем доме. Те гости, которые приходили днем, не записывались в книгу посетителей. Многие недавние посетители с политическими целями были как раз среди дневных гостей, поэтому у меня не было опасений, что их имена станут известны гестапо.

Лейтенант полиции принял это предложение, и допрос был отложен на несколько дней. За это время господин Йохан лично сходил в наш дом за книгой посетителей, и, когда допрос возобновился, она лежала перед ним в открытом виде.

В течение всего моего четырехлетнего заключения моя жена оказывала мне огромную поддержку, полностью осознавая все опасности и обстоятельства. В данном случае она сразу же стала угощать господина Йохана чаем с пирогами, и в результате их бесед его отношение ко мне явно улучшилось.

Между тем мне удалось через своего доброго надзирателя Мошуса получать ежедневно Volkischer Beobachter. Как-то раз, однако, он не принес газету и объяснил, что она не вышла. На следующий день сказал, что потерял ее. Мобилизовав всю свою способность уговаривать, я сказал ему:

— Мошус, у меня осталась последняя из моих чудных сигар. Она станет твоей, если ты принесешь мне позавчерашний номер Volkischer Beobachter.

Обмен успешно состоялся, но затем я понял, почему он не давал мне именно этот номер газеты. Он содержал имена почти двадцати восьми официальных лиц и прочих людей, которые были замешаны в заговоре против Гитлера, наряду с информацией о том, сколько из них было расстреляно и сколько еще разыскивается. Среди последних был генерал Линдеманн, которому удалось скрыться.

При мысли о Линдеманне я испытал огромное облегчение. Я понимал, что в моей связи с Линдеманном таилась для меня огромная угроза, и надеялся также, что он в безопасности. Решил поэтому, что, если меня спросят о Линдеманне, буду отрицать всякие связи с ним.

Любопытно, однако, что в последующих допросах меня ни разу не спрашивали о том, знаком ли мне кто-нибудь из этих двадцати восьми лиц, хотя любой неоперившийся студент, изучающий криминологию, спросил бы об этом прежде всего.

Все последующие вопросы совершенно не относились к делу. Они касались моих взглядов на национал-социализм и подобные темы, на которые я мог ответить без сучка и задоринки.

28 августа обстановка неожиданно осложнилась. Рано утром мне приказали сдать одежду и облачиться в белоголубую тюремную робу. Я надел на ноги большие деревянные башмаки, которые постоянно спадали. Несмотря на все свои усилия, я не мог уговорить лагерного начальника — действительно закоренелого гестаповца комиссара Ланге — позволить мне носить гражданскую одежду. Никогда в своей жизни я не носил униформы, теперь же был вынужден надеть робу осужденного, хотя считался только так называемым «поднадзорным», то есть подлежащим допросу, но ни в коей мере не осужденным.