Чарльз Уильямс - Аденауэр. Отец новой Германии

8 апреля высокопоставленный визитер выступил с речью в Национальном клубе печати. К тому времени он уже изрядно подустал, а будучи усталым, имел обыкновение говорить до бесконечности. Аудиторию его двухчасовая лекция, произнесенная на немецком, едва-едва не усыпила: так долго в Вашингтоне, да еще и на непонятном языке, никто и никогда не выступал. В конце речи раздались аплодисменты: очевидно, журналисты так выражали свою радость но поводу окончания их мучений; для Аденауэра это было признаком того, что его слушали «внимательно».

Между тем речь действительно заслуживала внимания, особенно тот ее фрагмент, где оратор коснулся будущего Европы. «Каждая историческая эпоха, — заявил он, в частности, — имеет свои, свойственные ей задачи. В Европе все рациональные соображения говорят в пользу объединительного движения, конечной целью которого будут — когда-нибудь в будущем — Соединенные Штаты Европы». Как видно, идеи де Гаспери упали на подготовленную почву. Никто из вашингтонских комментаторов не откликнулся на эти слова, видимо, они их проспали. Но в европейских официальных кругах эти высказывания бундесканцлера наверняка взяли на заметку.

В плане церемониала самым трогательным событием было посещение американского военного кладбища в Арлингтоне. Аденауэра приветствовал армейский генерал, вдвоем они прошли вдоль рядов могил, сопровождаемые эскортом — трое офицеров, один из них, посередине, — с древком государственного флага Германии в руках. В честь почетного гостя был дан салют — двадцать один залп. Был возложен венок в память павших воинов обеих наций; Аденауэр, как это и положено, аккуратно расправил черно-красно-золотую ленту на венке и склонил голову в благоговейном молчании. Оркестр морской пехоты сыграл вначале «Звездно-полосатое знамя», а затем еще недавно находившуюся под запретом «Песню немцев». Присутствующие немцы прослезились. «Какой же долгий и трудный путь прошли мы от тотальной катастрофы 1945 года до этого момента в апреле 1953-го, когда в национальной усыпальнице Соединенных Штатов прозвучал немецкий национальный гимн!» — напишет Аденауэр позднее в своих мемуарах. Что же, патетика в данном случае уместна.

Разумеется, аденауэровская команда позаботилась о том, чтобы визит получил должное освещение в немецкой прессе. Осенью предстояли выборы, и описание того, как Аденауэра принимали в США, былокозырной картой в избирательной кампании. В конце апреля Боннский и Парижский договоры были наконец ратифицированы и бундесратом. С избирательной реформой, правда, пока так ничего и не получалось, но в остальном все, с точки зрения Аденауэра, шло как нельзя лучше.

Все чуть-чуть не испортил Черчилль. Вообразив себе, что со смертью Сталина открылись новые перспективы на установление прочного мира, он выступил с инициативой безотлагательного созыва совещания трех держав — Соединенных Штатов, Великобритании и Советского Союза на высшем уровне.

Его речь в палате общин 11 мая, где он изложил эту идею, изобиловала возвышенной риторикой, рискованными историческими параллелями и некоторыми явными ляпами. Готовя ее текст, он проигнорировал советы высших чиновников Форин офис, таких, как Пирсон Диксон, Уильям Стрэнг и Фрэнк Робертс, оставил без внимания возражения американцев и даже не позаботился заранее проинформировать французов, которые и без того восприняли свое исключение из круга участников предполагавшегося саммита как глубокое оскорбление. Впрочем, о предстоящем демарше премьера не знал даже его министр иностранных дел Антони Иден, который в это время лежал в больнице по поводу удаления камней из желчного пузыря.

Разумеется, Черчилль в своей речи постарался уверить западных немцев, что их не собираются бросить на произвол судьбы и что они «не перестанут быть хозяевами своих судеб в рамках тех соглашений, которые мы и другие страны НАТО заключили с ними». Тем не менее глубинный смысл идеи Черчилля был ясен: он выступал, как это сформулировал Пирсон Диксон, за «объединенную и нейтрализованную Германию», и ему было глубоко наплевать на французов, на западногерманские выборы, на проблему ратификации договора о ЕОС и не в последнюю очередь на мнение своих собственных экспертов.

Так случилось, что через четыре дня после сенсационной речи Черчилля в палате общин, 14 мая, Аденауэр прибыл в Лондон с двухдневным визитом. Он никак не высказался по поводу новых идей британского премьера. За него это сделал, разумеется, в конфиденциальном порядке Бланкенхорн. 15 мая он имел доверительную беседу с восходящей звездой Форин офис, Коном О'Нилом, где откровенно рассказал ему о крайне негативном отношении своего шефа к черчиллевской инициативе. В отсутствие Идена, однако, никто в английском внешнеполитическом истеблишменте не мог сказать но данному поводу чего-либо внятного. Чтобы разрядить обстановку, американский президент предложил, чтобы вначале была проведена встреча на высшем уровне глав правительств западных держав. Это был удачный ход, но он не мог полностью компенсировать ущерб от демарша Черчилля; общее мнение сводилось к тому, что британский премьер хочет воспрепятствовать завершению процесса ратификации договора о ЕОС. Итальянский премьер де Гаспери обвинил Черчилля даже в том, что из-за этой речи ему не удалось добиться абсолютного большинства голосов на всеобщих выборах, пришедшихся как раз на это время.

Все изменилось в мгновение ока, когда мир узнал новость о восстании рабочих в Восточной Германии. События, начавшиеся в Берлине 16 июня и достигшие апогея на следующий день, когда вся ГДР была охвачена стачками и уличными беспорядками, были вызваны своеобразной комбинацией либерального «нового курса», объявленного незадолго до этого СЕПГ и грозившего политической смертью ее лидеру Вальтеру Ульбрихту, и жесткими мерами по повышению производственных норм и снижению расценок, введенными по инициативе того же Ульбрихта. Чем тот руководствовался, фактически провоцируя массовое возмущение, до сих пор не ясно, но последствия не заставили себя ждать. Вмешались части Советской Армии, дислоцированные на территории ГДР, мятеж был подавлен, однако коммунистический режим в Восточной Германии явно обнаружил свою внутреннюю слабость и непрочность.

Аденауэр поначалу попытался осторожно отмежеваться от прямой поддержки повстанцев, ограничившись выспренними заверениями солидарности с ними, которые он, не скупясь, рассыпал в своей почти что траурной речи в бундестаге. Логика его была понятна: западные союзники решили не вмешиваться, значит, и Аденауэру не следует высовываться. Однако Ленц убедил его в том, что ему надо все-таки поехать в Берлин, город, где разыгрались главные события восстания, иначе он может проиграть выборы. Аденауэр так и сделал; он какое-то время постоял вместе с толпой, насчитывавшей около ста тысяч человек, перед Шенебергской ратушей в Западном Берлине, приняв участие в коллективном молебне за упокой тех, кто пал в борьбе с коммунистическим режимом. Это была не самая активная роль из тех, что ему довелось играть.