Владимир Лесин - Генерал Ермолов

В общем, было от чего прийти в уныние, отметил лет сто назад крупный кавказовед Евгений Густавович Вейденбаум. Другое дело, что неудачи русских на начальном этапе войны не были фатальными: уже через два месяца они, обладая теми же силами и той же ермоловской выучкой солдат, стали одерживать победы над персами.

Да, горянки не без причин пугали детей именем Ермолова. Бывало, он сжигал аулы, вешал в назидание другим горцев, уличенных в набегах на русские пограничные станицы и села, брал заложников, но делал это не чаще своих предшественников. Все это было, но только не в 1826—1827 годах. Не случайно, по-видимому, историки в это время не видят массового народного движения против русских{656}.

Да, весь мусульманский Кавказ восстал против русских, но это произошло одновременно с вторжением персиян, а не раньше. А пришли государь Ермолову хотя бы одну дивизию из резерва, и войны не было бы вообще, считали современники.

Блистательный историк-писатель новейшего времени Натан Яковлевич Эйдельман, чьи выводы мало зависели от идеологической ситуации, утверждал, что жестокость Ермолова вполне соответствовала той эпохе и тем обстоятельствам, при которых он служил{657}.

Мнение же об исключительной жестокости наместника основывалось на двух совершенно противоположных источниках.

Во-первых, оно исходило от самого Ермолова, который с удовольствием называл себя «проконсулом Кавказа» и живо рассказывал о том, что другие скрывали. На это обратили внимание ещё дореволюционные историки.

Во-вторых, оно исходило от государя Николая Павловича и генерала Ивана Фёдоровича Паскевича, считавших необходимым прежде дискредитировать знаменитого полководца, чтобы потом с легким сердцем отправить его в отставку{658}.

Когда в Тифлис прибыли Паскевич и Давыдов, Ермолов назначил их командовать войсками, направлявшимися против персиян. Обе стороны готовились к генеральному сражению, которое должно было состояться близ города Елизаветполя. Но прежде чем оно состоялось, князь Мадатов с отрядом в составе полутора батальонов пехоты, полка нижегородских драгун и двухсот казаков 3 сентября в пух и прах разнёс десятитысячный корпус принца Мамеда при Шамхоре, положив на месте и особенно во время преследования более полутора тысяч человек. Сам же лишился семи своих героев.

Поздравляя русских солдат и казаков с победой, карабахский армянин Мадатов, подкручивая огромные усищи, говорил:

— Вы, русские воины, я с вами никогда не буду побеждён; мы персиян не только здесь, но и везде разобьём. Ура!

— Ура-а-а! — разнеслось эхом по окрестностям. Ермолов был доволен. В письме к Мадатову он писал: «Как хорошо, что вы, любезный князь, положили начало

совершенно в подтверждение моего донесения о том, что я распорядился начать наступательные действия прежде прибытия генерала Паскевича. Они там думают, что мы перепугались и ничего не смеем предпринять! Происшествие сие порадует столицу, а я ожидаю донесения о взятии Елизаветполя»{659}.

Алексей Петрович не напрасно ожидал. Уже в ночь на 4 сентября Мадатов, желая захватить неприятеля врасплох в Елизаветполе, поднял войска и приказал выступать. Сам же с двумя сотнями казаков и двумя орудиями помчался вперёд. По пути он узнал от местных жителей, что неприятеля в городе уже нет, что гарнизон его был увлечён всеобщим бегством. Немного позднее стало известно, что комендант крепости Назар-Али-хан за трусость понёс самое позорное в Персии наказание: ему обрили бороду и, посадив на осла задом наперёд, возили по всему лагерю принца Аббаса-мирзы.

4 сентября князь с войсками вошёл в Елизаветполь. Значительную часть населения его форштадта составляли армяне. Они встречали освободителей хлебом-солью, фруктами, а их полководца обнимали за колени. Вечером во многих дворах звучали песни.

Победителям достались громадные трофеи, в том числе «жизненные припасы», в которых очень нуждались русские.

Казачьи разъезды, рыскавшие по всем направлениям, приносили известия о полнейшей деморализации персидских войск.

Ермолову удалось собрать близ Елизаветполя до десяти тысяч штыков и сабель. Он подчинил их общему командованию генерал-адъютанта Ивана Фёдоровича Паскевича. Сообщая об этом императору Николаю I, Алексей Петрович писал:

«Известная храбрость и военная репутация сего генерала делают его полезным мне сотрудником, тем более что он удостоился полной доверенности вашего императорского величества»{660}.

Вряд ли Ермолов не лукавил, давая такую характеристику Паскевичу. Но совершенно очевидно, он не стремился к обострению отношений с ним, что подтверждается и письмом главнокомандующего к всегда успешному в бою князю Мадатову, оскорблённому подчинением его отряда новому начальнику.

Ермолов, успокаивая эмоционального князя, просит не оскорбляться, наступить на горло собственному честолюбию, всеми силами помогать новому начальнику, которому, несомненно, потребуются его опыт, знание неприятеля и языков кавказских народов. «Обстоятельства таковы, — убеждает Алексей Петрович генерала Мадатова, — что все мы должны действовать единодушно»{661}.

Главнокомандующий дал несколько полезных советов Паскевичу, назвал ему фамилии офицеров, на которых он может полностью положиться. Самым надёжным среди прочих, по его мнению, является начальник штаба корпуса генерал Вельяминов.

5 сентября 1826 года Паскевич выехал из Тифлиса, вступил в командование войсками, собранными в селении Муганло, и скоро своими глазами увидел результаты боя героев князя Мадатова с персиянами при Шамхоре. Весь двадцативёрстный путь их отступления, по свидетельству Ивана Фёдоровича, был завален трупами врага.

В первое время отношения между князем и новым начальником были нормальными. Валерьян Григорьевич, как и предсказывал Алексей Петрович, произвёл на Ивана Фёдоровича хорошее впечатление, и тот поделился своими чувствами с императором: «Генерал Мадатов — нужный здесь человек. Он как один из первых помещиков Карабаха, знающий местные языки, имеет большое влияние на кавказские народы»{662}.

А вот кавказские войска, которым новый начальник устроил смотр, ему не понравились. Паскевич нашёл их недисциплинированными, плохо одетыми и в боевом отношении никуда негодными. Солдаты не знали своих бригадных и дивизионных командиров. Командиры, естественно, не знали своих солдат.

«Трудно представить себе, до какой степени они плохо выучены, — писал Паскевич императору. — Боже избавь с такими войсками быть первый раз в деле; многие не умеют построить каре или колонну, а это всё, что я от них требую. Примечаю также, что сами офицеры находят это ненужным. Слепое повиновение им не нравится, они к этому не привыкли, но я заставлю их делать по-своему»{663}.