Дэвид Вейс - «Нагим пришел я...»

– Я хочу надеяться, но не так уверен, как вы.

– Все дело в замысле! – вскричал Огюст. – Как только я разрешу этот вопрос…

– А если подадут в суд? – спросил Пруст. – Они сказали, что так и сделают, если вы не представите памятник или деньги по истечении месяца.

– В суд, так в суд. – Огюст снова взял себя в руки.

– Вы ведете себя так, словно дело пустячное, – с удивлением сказал Буше.

– Нет, я сознаю всю серьезность положения. Они могут погубить меня, но я не могу сдаваться. Малларме, вы-то хоть понимаете меня?

– Думаю, что да, – тихо произнес Малларме. Огюст горячо заговорил:

– Это не вопрос честности или желания проявить свою независимость. Я часто бываю слабым, подчас даже трусливым. Но неужели они не понимают, что статую я должен сделать по-своему, а все остальное – пустяки!

Наступила мертвая тишина.

– Значит, вы тоже против меня? – вскричал Огюст.

– Тогда мы не пришли бы, – сказал Малларме. Буше и Пруст кивнули. – : Мы будем просить Общество дать по крайней мере еще год, может, два. Верно? – обратился он к Прусту и Буше.

И все сразу улыбнулись. Но улыбки тут же исчезли, и Пруст, который всегда помнил о деле, спросил:

– Что вы будете делать, Огюст, если Общество пойдет на уступки?

– То, чему научился давным-давно: никогда ни на что не возлагать надежд. И не спешить. Природа не знает торопливости, и мы тоже не должны спешить.

6

После их посещения Огюст, хотя и обещал Камилле провести вечер с ней, направился один в Булонский лес отдышаться на лоне природы и просидел там, пока на небе не загорелись звезды.

Когда от света луны звезды потускнели, он пошел на площадь Звезды, к Триумфальной арке, и стал разглядывать скульптуру, прославляющую победы Наполеона.

Может быть, и ему следовало работать вот так, вопрошал он себя. Куда бы проще. И люди были бы к нему снисходительней.

И вместо того чтобы повернуть с толпой гуляющих на Елисейские поля, пошел на авеню Клебер, в сторону Пасси и улицы Рейнуар, где жил в свое время Бальзак. Он миновал фешенебельный район, но когда стал приближаться к дому, в котором долгие годы прожил писатель, где он прятался от кредиторов и проводил ночи в лихорадочном труде, чтобы расплатиться с этими кредиторами, улицы становились все беднее и запущеннее. Улица Бертон, за домом Бальзака, – старый Париж, тот Париж, который Бальзак знал и о котором писал, – узкий, извилистый переулок, мощенный тяжелым булыжником и обсаженный столетними деревьями.

Огюст осмотрелся вокруг, как, должно быть, делал не раз Бальзак, когда уставал или хотел отвлечься и когда уже не помогали бесчисленные чашки крепкого кофе. Огюст развеселился. Он представил себе грузного Бальзака, ускользающего через черный ход на улицу Бертон в доминиканской рясе, пока кредиторы звонят у парадного подъезда, и улыбнулся. Какое, наверное, странное зрелище являл он для соседей, – грузная фигура в развевающейся рясе, массивная голова. Неудивительно, что ходили целые легенды о том, как одевался Бальзак. И тут Огюст сообразил, что в таком виде никто не видел кривых коренастых ног Бальзака и его выпирающего живота – ряса закрывала их.

Огюст глубоко задумался. Пожалуй, именно это и нужно – длинная доминиканская ряса, прикрывающая фигуру с головы до пят.

Все еще раздумывая о возможности такого решения, он на несколько часов опоздал в мастерскую на площади Италии, где его ждала Камилла. Она попросила привратника развести огонь в камине – дневная жара спала, уступив место ночной прохладе, – а Огюст любил сидеть с ней вместе у камина, поместив за спиной ширму, чтобы сохранить тепло. У его кресла она поставила теплые домашние туфли, хотя никогда не помогала ему надевать их, как это делала Роза, – и он был тронут.

Но не успел он сказать о своем новом замысле, как она ворчливо заметила:

– Они знают Бальзака только по книгам и никогда не будут довольны твоей работой.

Он сердито вскочил. Мастерская вдруг показалась, несмотря на зажженный камин, холодной и неуютной. Он не сказал ей об ультиматуме: она наверняка посоветует уступить. Но Камилла и сама знала об этом, как он догадывался, от Буше. Ей хотелось узнать, что же произошло, и, когда он рассказал, она заметила:

– Тебе с ними не сладить, Огюст, они слишком сильны.

Однако не продолжила разговора. Словно из желания проверить, что было причиной его опоздания: работа или женщина, ей вдруг захотелось ласки. И хотя Огюст продолжал сердиться, перед ее нежностью он устоять не мог.

7

Назавтра Огюст решил, что только один человек может дать дельный совет. Но Лекок в свои девяносто два года был совсем слаб и прикован к постели; мысли его витали в прошлом. Он живо помнил все, что случалось в молодости, и совсем позабыл о настоящем.

Лекок сказал:

– Тициан, которого я особенно любил, до конца жизни говорил – а он дожил до девяноста девяти, – что только начинает постигать свое ремесло.

Огюст перевел разговор на Бальзака, он хотел знать, как ему поступить, сдаться или продолжать борьбу? Лекок пробормотал:

– Да-да, я современник Бальзака, знаете, я старше его на три года. Гюго… Это хорошо, что вы сделали его обнаженным. – Голос Лекока дрогнул, сиделка прервала их, сказав, что Огюсту пора уходить.

Огюст протянул руку, и Лекок крепко сжал ее, как Папа много лет назад. Но ни совета, ни наставления он так и не добился от учителя. За последние годы Лекок совсем сдал. Старик лежал, закрыв глаза, простыня закрывала его до самой бороды, белой-белой, и выглядел живым трупом. Огюст поразился: он никогда не считал Лекока стариком, даже в последние годы. Когда Огюст подошел к двери, Лекок шевельнулся, открыл глаза и совершенно ясно произнес:

– Им придется считаться с вами. Вы больше не нуждаетесь в советах, Роден. Прощайте.

8

Несколько недель прошло в ожидании, что предпримет Общество, а тут дело с «Гражданами» вдруг сдвинулось с места.

Пруст сказал, что Министерство изящных искусств и Министерство внутренних дел вместе с мэром города Кале будут решать вопрос о «Гражданах», но Огюст не ждал от них ничего путного. Однако сообщение о национальной лотерее, по франку за билет, для сбора сорока пяти тысяч франков на отливку скульптурной группы в бронзе и на ее установку в Кале несколько приободрило Огюста; его теперь не так волновали взаимоотношения с Обществом. Но некоторые подробности, сообщенные Прустом, ему не понравились.

«Граждане» были перенесены из подвала в мастерскую, хотя Огюст продолжал трудиться над «Бальзаком», и Пруст, глядя на «Граждан», сказал:

– В лотерее будут разыгрываться ходовые товары: вина, домашние туфли, сумки, мыло, лампы, фаянсовая посуда и другие пустяки.