Бенедикт Сарнов - Феномен Солженицына

Времени на раздумья у него тут было немного. Но какое-то время все-таки было. Пусть не сутки, а только час или два...

Но бывало и так, что решение надо было принять сразу, – не то что часа, а и нескольких минут не было у него для раздумий, расчётов и колебаний. Да что там минут! Счёт шел на секунды!

Но и тут он успевал взвесить и рассчитать все «за» и «против».

В воскресенье утром довольно рано мы с Банкулом уезжали (в гостинице было отмечено его имя, не моё), подобрали по уговору отца и сына Ламсдорфов и поехали на Сарагосу, а дальше к Барселоне... Проехали мы Гвадалахару, то ущелье, где знаменито бежали итальянцы, – в разгаре его поглощающего рассказа вдруг полицейская машина стала нас обгонять и указывала свернуть на обочину. Что такое? мы как будто ни в чём не провинились.

Остановились. Из полицейской машины выскочил сержант, но подошёл не с шофёрской стороны, как к нарушителям, а с правой. И спросил, тут ли едет Солженицын... Я сидел на заднем сиденье, он выровнялся и с честью доложил, что Его Величество король Хуан-Карлос просит меня немедленно к нему во дворец.

Ламсдорф перевёл – и мы молчали. Звучная была минута. Так разогнались ехать! На полном ходу, из огня гражданской войны, вызывал меня на сорок лет позже король – благодарить? Или что-то ещё спросить, мнения, совета? (Вероятно, ещё ночью обзвонили гостиницы, но нигде не обнаружен. Застава же схватила по швейцарскому номеру.) Звучная была минута – и казалась длинной. Ни полицейский сержант, ни наши русские испанцы не сомневались, что мы поворачиваем. Но я ощутил мучительный перебив разгона – не только в нашем рассчитанном движении, где почти не было отложных часов, но излома и самого замысла: король – не был в замысле... Ехать представляться королю? Да, почётно, – но после моего вчерашнего выступления такая встреча только повредит начинающему королю в глазах его образованщины. И что ж я могу ему посоветовать, кроме сказанного этой ночью? – тормозить и тормозить развал Испании. Так и сам же догадается. Да и левым будет легче всё смазать: я уже буду не независимый свидетель Восточного мира, но креатура короля, ими оспариваемого.

И я понял, что должен делать. Открыл блокнот и стал писать по-русски, медленно и диктуя вслух, а молодой Ламсдорф в другом блокноте писал сразу по-испански, повторяя тоже вслух, – а сержант стоял навытяжку и недоуменно слушал.

...Я высоко ценю приглашение Вашего Величества... Я и принял решение приехать в Вашу страну осенью прошлого года, когда Испанию травили. Я надеюсь, что моё вчерашнее выступление поможет стойким людям Испании против натиска безответственных сил. ...Однако встреча с Вашим Величеством сейчас ослабила бы общественный эффект от вчерашнего... Я желаю Вам мужества против натиска левых сил Испании и Европы, чтоб он не нарушил плавного хода Ваших реформ. Храни Бог Испанию!..

Сержант неодобрительно берёт написанную бумагу, он всё равно не понимает, кто и как может отказаться от приглашения короля. Он просит нас ждать и идёт передавать эту бумагу по рации. Мои спутники тоже удивлены...

Сидим в молчании.

Минут через пятнадцать сержант возвращается торжественно:

– Его Величество желает вам счастливого пути! Никто вас больше беспокоить не будет.

(А. Солженицын. Угодило зёрнышко меж двух жерновов)

При всей своей расчётливости это решение делает ему честь.

Решение промолчать о вторжении в Чехословакию чести ему не делает. И он это сознает:

Я – смолчал. С этого мига – добавочный груз на моих плечах. О Венгрии – я был никто, чтобы крикнуть. О Чехословакии – смолчал. Тем постыдней, что за Чехословакию была у меня и особая личная ответственность: все признают, что у них началось с писательского съезда, а он – с моего письма , прочтённого Когоутом...

Этот стыд за Чехословакию так долго и сильно ещё горел во мне потом, что в последующие годы, когда я составлял «Жить не по лжи», я в запале написал: «преданный нами, обманутый нами великий народ Европы – чехословацкий». А глянуть просторней – кто кого обманул и с каким душевным величием, когда чехословацкие легионеры дезорганизовали колчаковское сопротивление, самого Колчака предали на расстрел большевикам, а через Сибирь увозили украденное русское золото? (И они не были к тому принуждаемы пулей, как наши солдаты в 1968.) Это – один из нередких в истории примеров, когда люди, группы и даже целые нации в безумной слепоте куют своё же гибельное будущее.

(А. Солженицын. Бодался телёнок с дубом. Очерки литературной жизни. М. 1996. Стр. 215–216)

Придумывает – для самооправдания – разные оговорки и отговорки, в том числе и вполне дурацкие (при чём тут Колчак и украденное русское золото?), но при этом всё-таки испытывает – не скажу, чтобы муки совести, но – некоторый моральный дискомфорт.

В других сходных ситуациях, когда случалось ему промолчать, он никакого такого морального дискомфорта уже не испытывал.

Первый раз это случилось, когда начался судебный процесс над Синявским и Даниэлем.

Под письмом в защиту обвиняемых по этому процессу подписались тогда 62 писателя. Подписи Солженицына в их числе не было.

Естественно предположить, что, щадя его (его положение в то время было уже достаточно угрожаемым), к нему даже не стали обращаться. Но это не так. Через Н. В. Тимофеева-Ресовского [3] это письмо Александру Исаевичу было передано. Но он подписать его отказался, объяснив свой отказ так:

Не подобает русскому писателю печататься за границей.

(Н. Бетелл. Путешествие англичанина в поисках России. М. 2002. Стр. 21)

Жена А. Д. Синявского М. В. Розанова, подтвердив, что объяснение его отказа подписать письмо было именно таким, по этому поводу замечает:

Меня обескуражил не отказ, а его мотивировка... Самое забавное, что к тому времени все рукописи Солженицына были уже за границей.

(М. Розанова. «Солженицын полоснул меня таким взглядом, что я поняла – это враг на всю жизнь». Комсомольская правда. 13 января 1999 г.)

Вскоре, однако, и сам А. И. высказался на эту тему иначе:

...Пошёл через огонь Евгений Барабанов. 15.9 он пришёл ко мне (я уже знал, как его тягают в ГБ и душат) и у меня сделал корреспонденту своё тоже вполне историческое заявление: распрямлялся рядовой раб, до сих пор никому не известный, подымался с ноля – и сразу в мировую известность, распрямлялся на том, на чём мы согнуты были полвека: что отправить рукопись за границу не преступление, а честь: рукопись этим спасалась от смерти.