Ольга Волкогонова - Бердяев

Глава восемнадцатая. Тяжелое время

Жизнь — гора: поднимаешься медленно, спускаешься быстро.

Военные годы не могли не изменить быт Бердяевых. «Воскресенья» продолжались, но доклады на них делались все реже, — скорее это было похоже на чаепитие друзей, которые ценили возможность увидеть друг друга и свободно поговорить. Быт был предельно аскетичен. Даже на Пасху, которую в доме праздновали всегда, саму пасху приготовить было не из чего. Николай Александрович, довольно легко переносивший житейские невзгоды, по-настоящему расстроился:

— Как будто бы праздника нет…

Поэтому, когда зимой 1942/43 года на их адрес неожиданно из-за границы пришла посылка с белой мукой, ее решено было сберечь до весны, чтобы Евгения Юдифовна смогла на праздник сделать настоящий кулич. Николай Александрович так волновался о сохранности роскошной посылки, что решил спрятать ее в своей комнате — «иначе женщины могут использовать ее до праздника». Увы, эти усилия имели грустный конец: однажды в доме раздался крик возмущения и досады — Бердяев обнаружил, что мышь нашла его «тайник» и съела запасы…

«Эти годы были трудными и мучительными годами моей жизни не только внешне, но и внутренне. Это было время внутренней духовной борьбы, противоречий, сомнений, вопрошаний», — написал про военные годы Бердяев. Внешняя сторона жизни составилась из многих горестных и тяжелых событий — маленьких и больших. Осенью 1942 года он заболел — обострились мучившие его уже давно боли в брюшной области. Николая Александровича положили в больницу и сделали операцию по удалению предстательной железы. В оккупированном Париже госпитализация не была простым делом, но для Николая Александровича место нашлось. Операция прошла успешно. Несколько недель — гораздо дольше, чем другие пациенты (сказалась его мнительность?) — Николай Александрович провел вне дома, в госпитале. О своих ощущениях во время операции он вспоминал: «Я не думал о том, что исход может быть смертельный, и не испытывал страха, как об этом свидетельствует самоотверженно ухаживавшая за мной сестра милосердия Т. С. Ламперт, наш друг. Но у меня было одно острое переживание. Анестезия была не полная, только нижняя половина тела была анестезирована. Сознание было полное, я все видел, боли не испытывал никакой. Но я был лишен возможности каких-либо движений, тело приведено в состояние полной пассивности. Я чувствовал стену неотвратимой необходимости…. Я очень плохо выношу состояние полной пассивности. Нет ничего страшнее этой власти неотвратимой необходимости». Активному, нервному, эмоциональному и слишком серьезно относящемуся к своему здоровью Бердяеву частичная анестезия показалась ужасной, — он был совершенно беспомощен!

В больнице он просил никогда не закрывать дверь в его комнату: Бердяев не мог оставаться один, тем более — ночью, в темноте. Как только Николаю Александровичу стало лучше, он попросил принести ему «Былое и думы» Герцена: его сознание занимала будущая автобиографическая книга, над которой он работал. Поэтому знаменитые мемуары Герцена пришлись ему кстати. Когда он смог ходить, его можно было увидеть прохаживающимся туда-сюда по больничному коридору в неизменном бархатном берете на голове — он его никогда не снимал даже дома, опасаясь сквозняков. Бердяеву было уже 68 лет, немало по тем временам (средняя продолжительность жизни тогда была значительно меньше), он чувствовал потребность подвести итог своей непростой судьбы. На эту мысль наталкивали его и болезни близких, знакомых, друзей. В конце 1942 года Сергей Булгаков тоже должен был пройти через операцию. Некоторое время назад у него обнаружили рак горла. Операция была опасной, существовала вероятность того, что даже при наилучшем ее исходе отец Сергий не сможет говорить. Тяжелая болезнь когда-то близкого ему душевно человека, с которым были связаны целые периоды его жизни, потрясла Николая Александровича. Накануне операции он написал Булгакову очень теплое письмо: пусть они редко встречались (отношения между ними так и не восстановились полностью после разрыва с московским издательством М. Морозовой), но Бердяев помнил весь тот долгий путь, который они прошли вместе. После операции Булгаков, растроганный бердяевскими словами, попросил Николая Александровича навестить его. Бердяев пришел на квартиру к отцу Сергию. Старые друзья разговаривали долго, не могли остановиться, хотя Булгаков был очень слаб и больше слушал. Отец Сергий скончался в 1944 году. Это был свидетель и участник многих важных событий в бердяевской судьбе, «один из самых замечательных людей начала века, который первым пришел к традиционному православию», как написал про него Бердяев.

В феврале этого же, 1944 года умер еще один друг в прошлом, ставший недругом в настоящем, — Петр Бернгардович Струве. После истории с Иваном Ильиным (который публиковал свои резкие ответы Бердяеву в газете Струве) Бердяев не разговаривал с Петром Бернгардовичем много лет. Он знал, что Струве был арестован в 1941 году гестапо, знал и о его освобождении через несколько месяцев. Общие знакомые говорили Николаю Александровичу, что его бывший приятель перебрался из Белграда к сыну в Париж. Тем не менее, когда они однажды встретились, Бердяев ограничился лишь поклоном. Струве, как и многие другие, когда-то близкие знакомые Николая Александровича, друзья, приятели, пополнил список «разорванных дружб»[417], которыми была так богата жизнь Николая Александровича. Но уход человека, написавшего предисловие к первой книжке Бердяева, участвовавшего в сборниках «Проблемы идеализма», «Вехи», «Из глубины», участника братства Софии, не мог оставить Бердяева равнодушным, напомнил о том, что и собственная жизнь движется к закату.

Николай Александрович очень тяжело переживал угасание близких, собственные болезни. Для него всегда было характерно трагическое мироощущение, но в последние годы пессимистическая нотка усилилась. Тем не менее во время Второй мировой войны его особенно начала занимать тема России, — к концу жизни у него обострилось чувство родины. Лидия Юдифовна писала в дневнике за 1943 год, что однажды Бердяев даже расплакался, прочитав вслух стихотворение Хомякова, посвященное России. С одной стороны, под влиянием трагических событий Второй мировой войны в творчестве Бердяева, начиная с книги «Опыт эсхатологической метафизики» (1941), властно зазвучали эсхатологические мотивы, предчувствия конца мировой истории. С другой — несмотря на эту усиливающуюся пессимистическую ноту, его «совпатриотический подъем» не прошел, наоборот, он усиливался и достиг к 1946 году апогея: Николай Александрович изо всех сил пытался увидеть «не только ложь, но и правду коммунизма». В 1942–1943 годах он много работал над книгой «Русская идея», в которой дал свое видение истории отечественной социальной мысли.