Софья Островская - Дневник

Разрывы грохотали налево, направо, впереди, позади. Квартальный[677] из соседней квартиры заботливо постучал в дверь:

– Идите вниз, Софья Константиновна, – предложил он, – там все-таки свет, народ… а то вы одни!

– Это у нас? – спросила я.

– Еще как! – ответил он. – Угол Восстания и Озерного, угол Восстания и Ковенского, дом 8 по Радищева…

О, собственность!..

– …вся Некрасова. В общем, прямой по нас!

Я вернулась в комнату и сказала об этом Юрию. Полуудивился: так близко? Звуки обстрела в городе, оказывается, отличаются от таких же звуков в поле, на фронте.

Неистово звенели стекла. Какие-то разрывы рядом дали обрушение, звон битых стекол, падение кирпича и железа.

– Будто наш дом, – сказала я.

– Да, кажется, ваш, – сказал он, встал, обнял меня, вывел в темную переднюю. – Оденьтесь, идите вниз…

Он думал, что у нас есть бомбоубежище.

– Куда же я пойду, Юрик? – спросила я, надевая беличью шубку. – Бомбоубежище залито…

– Ах, залито?!

– Деваться мне некуда: здесь лучше. Окна во двор, а в конторе окна на улицу…

– На улицу?..

Он повторял за мною слова механически, думая о чем-то другом. Не знаю, о чем он думал.

Снова вернулись в комнату. Я зажгла коптилку. Разрывы прекратились. Юрий собрался уходить.

– Я не могу вас отпустить, – говорила я, – не могу! Если обстрел возобновится и вы будете на улице…

Но он торопился в штаб. Он ушел.

Не вылезая из шубки, я села на диван и подумала: «Как хорошо, что брата нет, что он в Башкирии!»

Вспомнилось его худое породистое лицо, предельно злое в минуты опасности и страха. Радуясь, что его здесь нет, все-таки каким-то нутряным чувством пожалела, что он не рядом: сели бы вот так на диван, крепко бы обнялись – и было бы совсем все равно!..

(Так вместе и рядом, на моей постели, я переживала с мамой артиллерийские ночные обстрелы в сентябре – ноябре прошлого года. Уткнешься лицом ей в плечо, крепко обнимешь, целуешь руки – хорошо, спокойно, почти счастливо: мама – пахнет мамой – ее руки – ее кожа – она, она, она – значит, ничего страшного нет! и ничего страшного не случится!)

Разрывы заревели снова. Часто и близко. Сообразила, что Юра может быть не дальше Надеждинской. Потушила коптилку. Встала у печки, подняла воротник шубки, безумно хотелось спать (когда я боюсь или сильно нервничаю, меня всегда тянет ко сну. Наследственность: реакция отца). Хотелось спать, не видеть, не слышать, не прислушиваться. Дрожали стекла. Колыхался дом. Где-то что-то сыпалось.

Стало сердито и гневно: что за чушь, что за бессмысленная чепуха – нелепая смерть от осколка, от обвала, от артиллерийского снаряда в городе и в своей квартире! Гнев, не падая, начал переходить в раздраженную усталость. Хоть бы кончился обстрел, хоть бы кончилась война, проклятая, безумная, самая страшная из всех бывших до нее войн.

Одни генералы говорят: война кончится в 1945 году. Логически и физически она раньше кончиться не может.

Другие генералы говорят: война кончится в 1943 году от всеобщей усталости.

А немец еще силен. Великолепны его маневренность и организация. Злобны и жестоки его солдаты. Война!

Обстрел длился два часа. После 8 вернулась со службы Валерка. Перепуганно закричала еще за дверью:

– Вы живы? живы?

Трамваи не ходят. Советский и Некрасова завалены битым стеклом и сорванными проводами. Во тьме, по гололедице, ощупью идут люди и падают.

Обстрел был очень страшный. И мне было страшно – кусочками, – даже мне, плотно вошедшей в рамки равнодушия и безмятежного скепсиса.

(Сегодня узнала: много убитых – 2000 с лишним человек. В особенности пострадали прохожие на Невском, где снаряды рвались на улице: угол Литейного, угол Троицкой[678], угол Михайловской[679], Знаменская площадь, Старый Невский.)

В доме еды не было, а кушать хотелось (утром я съела тарелочку супа и выпила пару чашек чаю). Соорудили кофе. Выпили с Валеркой по три чашки, я доела свой хлеб.

Неожиданно вернулся Юрий, еще более мокрый и взволнованный.

– Ксения у вас? – спросил еще в передней.

Ксении у меня не было. Юрий был у сестры в 9 вечера и не достучался. На двери висели ее обычные «извещения», сразу целый ворох (если неожиданно приедет с фронта брат!): «Я дома», «Скоро вернусь», «Я у Сони». Ни на одном извещении даты не было. Юрий решил, что, работая на базе, на Песках, Ксения, застигнутая в пути обстрелом, логически должна была оказаться у меня.

Но Ксении у меня не было.

Юрий остался у меня ночевать. Валерка поставила самовар. Я достала большие мужские туфли – синие, домашние, которые я так хорошо помню! – достала заграничные шерстяные чулки для гольфа. Я ухаживала за Юрой с радостью и растроганной гордостью: воин, усталый воин!

(Женские атавизмы, оказывается! Любопытно.)

Пили чай. Ели хлеб Юрия. Курили его скверный табак. Смеясь, пошучивая, как всегда, в самом серьезном стараясь быть несерьезным, Юрий рассказывал о войне, об осени 1941 года:

– Здоровый драп был под Пушкином…

О лете 1942 года:

– Трава высоченная, в рост человеческий, цветы, густо, богато, пышно… тишина… пробираешься сквозь эти травяные заросли, смотришь на небо – а пахнет все трупом, разложением… Скверно! Хуже, чем зимой. Зимой трупы не воняют…

Потом Валера ложится спать на моей кровати, а мы с Юрой продолжаем сидеть: чай, табак и патефон. До одури, до исступления слушаем Вертинского, Лещенко, Жоржа Тиль, Шаляпина, Галли-Курчи. Слушаем танго, Верую, Ектению[680], «La Marquise Voyage»[681]. Говорим. Думаем вслух.

– А хорошо бы теперь быть на Африканском фронте! – мечтает Юра. – Там, верно, интересно! А у нас немец бьет только по штатским улицам.

Около 4-х утра топлю печку. Юрий сушит свои портянки и сапоги. Сижу рядом, смеюсь, курю:

– А если бы вам сказали три года тому назад, что вы проведете ночь у меня за сушкой портянок, Юра?

– Дал бы в морду и сказал «идиот»!

Уборная не действует: замерзли стояки и всю гадость выкинуло на пол. Объясняю все это Юре, говорю, где стоит параша, зажигаю свечу. Стесняется. Потом привыкает.

Ложимся в 5. Болтаем немного. В 7 встает Валерка, сонная и хорошенькая, выносит на двор парашу, идет на службу. В 9.40 бужу Юрия, которому пора в часть, и мгновенно, незаметно для себя, засыпаю.

– Сонечка! – слышу глухо.