Михаил Байтальский - Тетради для внуков

Тут я хотел бы добавить, что говорю об общественном труде и общественном строе, а не о государственном устройстве. Это вещи не однозначные, и забота о нуждах государства, далеко не всегда адекватна заботе о нуждах общества, что я показал в предыдущей тетради на примере телефона. Все, что полезно государству, при Сталине развивалось быстрыми темпами. Отставало то, что гоже одному обществу. Примеров много: скажем, кому полезно увеличение производства водки? Или каторжный труд женщин? Или налог с оборота? Конечно, можно с помощью софистики доказать, что он полезен и обществу. Но уж коли полезен, почему нельзя заменить его прямым налогом, почему нужно прятать эту общественную пользу?

Собственно, нет ничего странного и удивительного в забвении или, в лучшем случае, в двойственном отношении государства к таким общественным явлениям, как например, пьянство. Государство не может не заботиться прежде всего о себе самом – иначе оно не государство. Каждая клеточка его упорно сопротивляется любой попытке убрать ее: она хочет жить!

Процесс постепенного отмирания государства, намеченный Лениным в "Государстве и революции", при Сталине и не начинался. Наоборот, государство все более централизовалось и отвердевало. И этому, как ни парадоксально, энергично способствовал технический прогресс, особенно прогресс в области материальных средств культуры. Материальных средств, которые не следует смешивать с самой культурой – как это делается в статистике, в частности, в упомянутом справочнике "Народное хозяйство".

Массовая культура, порожденная современной техникой, отлично отвечает требованиям государства. Она стала крайне нужной, и потому забота о ней окупается. Эта "культура" стрижет все мысли под один ежик, выстраивает их в ряд и ведет на учебный плац, все время покрикивая: "Раз-го-вор-чи-ки!"

А обществу необходима культура в другом ее понимании: свободное развитие каждого является условием свободного развития всех. Но чем сильнее влияют на каждого единообразные газеты, радио, телевидение, болельщицкий ажиотаж и тому подобные массовые двигатели, тем далее отодвигается сама идея свободного развития каждого члена общества. Да и что есть свобода? Это еще надо обдумать.

Через год после ответа советника юстиции: «Осужден правильно!» с меня сняли все судимости. Сперва – по делу тридцать шестого года в Верхсуде. Затем еще в двух разных инстанциях – по делу пятидесятого. Так что я, можно сказать, трижды реабилитированный. Вот повезло!

Поступив работать на завод, я получил комнату в доме, переделанном из лагерного барака. Одна ее стена выходила на улицу, три других – в квартиры трех рабочих из бывших лагерников. К самому пожилому из них с год назад приехала дочь – недоучившаяся школьница лет семнадцати, смазливая и мало развитая. За год она научилась материться не хуже отца. У второго соседа ребенок был грудной – ему сквернословить еще рано. У третьего – мальчик лет семи. Месяц проучился парнишка в первом классе. За этот месяц учительница несколько раз беседовала с родителями и, в конце концов, отослала мальчика домой, не в силах выдержать беспрерывно лившейся с его языка матерщины.

Вот что сделал лагерь с детьми тех, кого он перевоспитывал. А как он преуспел с родителями? Можно, пожалуй, поверить, что грабежом и крупными кражами мои соседи больше не займутся, в этом смысле лагерь их проучил. Но каждый день по мелочи тащить с производства – это в их глазах не грех. Если за каждую мелочь наказывать, чтобы другим неповадно было, – тюрем не хватит. Более тридцати лет существует в уголовном кодексе статья, наказывающая за кражу с производства, – а успехи невелики. Уголовный кодекс, вытеснив нравственные мерила, заменить их не сумел и никогда не сумеет. Мои три соседа – полные нравственные инвалиды: единственное, что их сдерживает – это страх наказания. Все, за что наказания не положено или положено наказание легкое, они считают дозволенным. Чувство стыда у них атрофировано полностью. А стыд, если умер, уже не воскреснет, и привить его – невозможно. Приехала в Воркуту девушка шестнадцати лет и за один год его потеряла.

Общественные недуги можно загнать внутрь с помощью штрафов, арестов и других жестких мер, но излечить их не удастся. Из-за проволоки шахты № 4 я видел однажды, как объяснялись с женщиной двое хорошо одетых мужчин. Один хлестал ее по лицу – ладонью, не кулаком, кулак оставляет кровоподтеки, – то справа, то слева. Она не сопротивлялась, не закрывала лица. И после каждого удара голова ее качалась вправо-влево, вправо-влево… А его спутник спокойно стоял рядом и, держа руки в карманах, что-то говорил.

Все это представляется мне звеньями. Окно следственного корпуса в Бутырках, где ночами допрашивали женщину, выливая на нее ушаты грязи, – звено. Карагандинские лагеря, где сидела Нина Ласова, – звено. Уголовники, играющие на женщину, – звено. Дочь нашего соседа, за год усвоившая весь лексикон лагерников и следователей, – звено. Пьянство до одурения – звено, да какое тяжкое! А цепь длинная – где ее конец? И, что, пожалуй, еще важнее – где начало?

Пусть в политике и экономике можно миновать капиталистическую формацию и перейти к социализму – в культуре последовательность особенно важна. Если общество чрезмерно обременено феодальными руинами – приниженностью, страхом перед высшими, угодничеством, слабой способностью осознания личности, расчистить эти руины не просто. Культура тем и отличается, что ее нельзя ломать. Она всегда – продолжение. Отрекаясь от вчерашнего, она все же продолжает его.

В нашем цехе, во втором механическом, обычно собирались в обед те, кому далеко домой. Цеховой столовой на заводе не было, и каждый ел принесенное из дому здесь.

Работал у нас демобилизованный солдат, неглупый парень, хороший рассказчик. Во время войны он был еще ребенком. Семья жила в оккупированной местности, и парень хорошо запомнил годы оккупации.

В один из обеденных перерывов он рассказал, как расправлялись с евреями. Всех жителей города собрали к месту казни. Евреев пригнали к заранее выкопанному рву и выстрелами по ногам загнали в него всех – мужчин, женщин, детей. Всех. И живых засыпали землей. Толпа жителей должна была стоять и смотреть. И он, мальчик, стоял и смотрел. А земля долго еще шевелилась над зарытыми заживо.

Он перестал есть и рассказывал, глядя в одну точку, словно все еще видел ЭТО. Молодые слесаря и токари слушали его, жуя свои бутерброды. Ни у кого не пропал аппетит.

Не слишком ли многого я требую от молодых? Может быть, только женщине позволено содрогаться, а будущему мужчине пристало внимательно прожевать нарезанное на кусочки сало, аккуратно стряхнуть крошки с газеты, сложить ее, сунуть в сумку, похлопать себя по карманам в поисках папирос и обратиться к соседу: "Дай закурить!" Потом, как делают все заядлые курильщики, постучать мундштуком папиросы по ногтю, сделать глубокую затяжку и, внимательно глядя на огонек своей папиросы, ловко пустить круглый завиток дыма… А земля все шевелится над закопанными заживо…