Воспоминания - Константин Алексеевич Коровин
Привез Михаил Абрамович картины в Москву. Обед закатил. Чуть не все именитое купечество созвал.
Картины Гогена висят на стене в столовой. Хозяин, сияя, показывает их гостям, объясняет – вот, мол, художник какой: для искусства уехал на край света. Кругом огнедышащие горы, народ гольем ходит. Жара.
– Это вам не березы!.. Люди там, как бронза.
– Что ж, – заметил один из гостей, – смотреть, конечно, чудно, но на нашу березу тоже обижаться грех. Чем же березовая настойка у нас плоха? Скажу правду, после таких картин – как кого – а меня на березовую тянет.
– Скажите на милость! – вскинулся Михаил Абрамович. – Мне и Олимпыч, метрдотель, говорил: «Как вы повесили эти картины, вина втрое выходит». Вот ведь какая история! Искусство-то действует.
Он подмигнул глазом и с гордостью присовокупил:
– Брату показывал. На-кось!.. Он смотрел, смотрел и сказал: «Что-то есть.» Явно – есть! Это тебе – не импрессионисты!..
Года через полтора уехал я в Париж. Была у меня маленькая мастерская на рю де Дельта, бульвар Рошешуар. Однажды утром слышу звонок, отворяю дверь. На пороге стоит в цилиндре, полный, высокого роста, Михаил Абрамович. С ним тоже толстый человек с лицом русского ямщика – адвокат Дерюжинский. Черные глаза Морозова вертелись как-то колесом.
– Едем завтракать, – сказал Морозов, – едем к Паяру. Ну, брат, и история вышла. Вот он тебе расскажет, – сказал он, показывая на Дерюжинского. – Опять – незадача! Опять Захарьин пить запретил. Услышишь, какая история…
Как оказалось, Михаил Абрамович приехал в Париж уже назад две недели. В первый же день по приезде заехал в галерею, где купил он Гогена около двух лет назад. Там его вспомнили. Один из владельцев сказал: «А дешево вы у нас Гогена купили». А Михаил Абрамович, как человек деловой, не задумываясь, спросил: «Не хотите ли, я вам их уступлю?» Те говорят: «Отчего же, уступите». – «Пожалуйста. Дадите тридцать тысяч за четыре картины?» – «Что же, можно, – согласились владельцы. – Они у вас здесь?» – «Да, – говорит Морозов, – через четыре дня будут здесь, приходите». Оставил свою карточку и адрес.
Из гостиницы Михаил Абрамович тотчас же послал телеграмму в Москву с приказом управляющему Прохору Михайловичу немедленно привезти картины в Париж.
Через четыре дня картины были доставлены. В назначенный час в гостиницу пришли прежние владельцы. Оба в цилиндрах, элегантно одетые, со строгими лицами.
Посмотрели мельком на картины, один из них любезно попросил чернил, написал чек на тридцать тысяч и передал хозяину.
Тот думает – «что такое?» Усомнился.
– Да, но это чек, а не деньги.
Гость, подписавший чек, извинился и вежливо сказал, что через шесть минут будут деньги.
Взяв чек, он передал его своему компаньону и остался с Морозовым дожидаться его возвращения.
Через шесть минут вернувшийся вручил деньги Михаилу Абрамовичу, и оба, быстро взяв картины, улыбнувшись, ушли. Морозов огорчился: больно легко нажил двадцать восемь тысяч.
Приехал адвокат Дерюжинский – пошли вместе завтракать. Но Морозову было как-то не по себе.
После обеда поехали в кафе «Каскад» в Буа де Булонь, потом в театр, потом в Казино де Пари – гложет Михаила Абрамовича что-то внутри, да и только.
Ночь спал плохо.
Утром пошел в галерею, куда продал картины. Идет по залам и смотрит – не выставлены ли его полотна.
В последней комнате увидел их прислоненными к стене. И с напускной небрежностью спросил у заведующего: «Что стоят эти картины?»
– Пятьдесят тысяч, – последовал ответ.
Михаил Абрамович ахнул и опрометью кинулся вон. Сел в карету и помчался к Дерюжинскому.
– Поезжай сейчас же, купи назад мои картины. Что просят – плати.
Он в отчаянии упал в кресло. Опять без Захарьина не обойтись!
Утопленник
По окончании Школы живописи и ваяния в Москве, на двадцать первом году жизни, я поступил в театр писать декорации. Молодые актрисы производили на меня впечатление неотразимое. Нравились мне все без исключения. Какие глаза и в глазах какая душа! У одной они большие, открытые, как у Джиоконды, у другой – с опущенными ресницами. А как говорят! Одна совсем поразила мне сердце. Она меня называла: «Мой Зибель, мой паж». Но скоро она куда-то уехала, пропала…
Прошло лет пять, и я встретил ее случайно на развеселом вечере, в компании артистов, где шел кутеж и гремела гитара. А затем я получил от нее телеграмму: «Мой витязь, жду». «Витязь, – подумал я, – какой я витязь?» Но на вокзал помчался.
Ночь, глубокое небо; звезды играют в тихом лунном воздухе, насыщенном запахом трав и лесов; щелкают соловьи. На террасе деревянной дачи под Москвой горит лампа: розовый бумажный абажур виден издалека – с дороги, по которой я еду со станции. Вот ближе, и вижу лицо – ее прекрасное лицо. Она наклонилась над книгой. Ждет меня.
Быстро вбегаю на террасу.
– Ах, – вскрикивает она, – мой коробейник!
– Почему коробейник?
– Да, сегодня вы коробейник, – отвечает она и весело напевает: «Пожалей, моя зазнобушка, молодецкого плеча». Аннушка, подайте чай. А мы пойдем – пойдем в рожь, в рожь высокую! – И она пропела: «Только знала рожь высокая».
Я говорю:
– Но рожь еще не высокая. Зачем идти в рожь?
– Нет, нет, идем. Ты мой коробейник!
Как молния пронизывает меня странное чувство, где-то там в душе, глубоко: «Мой коробейник, рожь высокая» – и зачем это? Зачем?
Но мы идем. Она говорит опять:
– Слушайте: «Была ночь, они шли вдвоем, он дал ей руку»… Подайте мне руку!
Я подал ей руку.
– «Они шли и молчали, – продолжала актриса. – Она положила ему голову на плечо». – И она прислонилась головой к моему плечу.
– «Тогда он впился в ее влажные губы своими губами». Ну же! Впивайтесь!
Я впиваюсь. Но почему-то так нехорошо на душе.
– Скажи мне: «Я твой!»
Я говорю: «Я твой».
Слева начинается ржаное поле.
– Рожь, рожь, – восклицает она. – Пусть знает рожь высокая, только она.
Но рожь еще совсем низкая. Май месяц, весна в начале. Заметив обильную росу на ржи, она выскакивает из нее на дорогу.
– Зачем рожь? – говорю я. – Вот лес. «Там опять в ночи туманы. Отдаленные леса, белые дреманы».
Она спросила:
– Это чье?
– Как чье? Фирдоуси, – вру я.
Мы идем в лес. Во мне чувство какого-то негодования. Странное и горькое. Хотелось сказать, спросить: «Почему не просто так – вот вы и я, почему я то Базаров, то Алеша Карамазов, коробейник, Фома Гордеев. Чацкий, Лель и еще черт его знает кто?!»
А она не
