Александр Мартынов - «Охранка». Воспоминания руководителей охранных отделений. Том 1

Рассказывая потом полковнику Назанскому о посещении француженки, я узнал от него, что она так же вела себя и с ним.

Француженка уехала в Петербург хлопотать у «самого Джунковского». Через некоторое время, как и узнал из газет, в Государственной думе Пуришкевич произнёс одну из своих пламенных речей, обвиняя представителей государственной власти в попустительстве врагам родины, и привёл целый список немецких пленных (в числе которых значился и муж француженки, моей просительницы), которым без достаточных оснований сделал разные поблажки товарищ министра внутренних дел генерал Джунковский. Государь остался очень недоволен, и генерал Джунковский немедленно был отстранён от должности. Играла ли при этом какую-нибудь роль его позиция в вопросе о Распутине, я не знаю. Думаю, что не играла вовсе.

Генерал Джунковский выхлопотал себе командование бригадой на фронте. Как он ею командовал, не знаю — это вне моей компетенции; может быть, и лучше, чем командовал целым «корпусом», хотя этим корпусом был всего-навсего Отдельный корпус жандармов с его 1000 офицеров и 10.000 унтер-офицеров. После революции генерал Джунковский как-то сумел поладить с большевиками — его не тронули.

За первые шестнадцать лет нашего столетия не было более спокойных годов, чем 1909-й и последующие за ним годы, вплоть до революции, — спокойных в смысле ослабления революционного, организованного напора на правительство.

Играли роль в этом следующие основные причины.

Общий упадок революционного настроения в связи с неудачей бунта 1905 года.

Удачная борьба правительства с революционными организациями при помощи реформированной жандармской полиции.

Выяснившаяся в 1909 году «провокация» Азефа, расстроившая всю Партию социалистов-революционеров и её террористические начинания.

Перенесение центров разрушительно-революционной стихии из подполья в полуоткрытые и полулегальные общественно-политические группировки, борьба с которыми требовала иных методов.

Были, конечно, и другие причины общего характера.

Слово «спокойствие» я в значительной мере употребляю в приложении к нашей жандармской, розыскной, осведомительной работе; в общественно-политической жизни страны оно, конечно, не определяет точно эту жизнь.

Взбудораженность этой жизни шла своим чередом, и не нашей жандармской работой можно было бы ввести её в какие-то русла.

В 1912 году, когда я был назначен начальником Московского охранного отделения, политический розыск шёл спокойным темпом. Начальнику этого охранного отделения требовалось в то время понимать общую обстановку, умело руководить рутиной и «шаблоном» политического розыска и в своих докладах по начальству верно оценивать как силу и значение того или иного подпольного движения, так и возможность новых образований в связи с меняющимися политическими настроениями.

В области чисто подпольных революционных партий положение было донельзя простое и понятное в революционном подполье «барахталась» под полным контролем жандармской и охранной полиции одна только большевистская фракция Российской социал-демократической рабочей партии с её организациями, рассеянными по наиболее крупным городам; этим организациям мы, жандармская полиция, позволяли едва дышать, и то только в интересах политического розыска.

В это время не существовало никаких максималистов, анархистов, как и самой беспокойной партии — Партии социалистов-революционеров. Но кое-кто из жандармской полиции тогда ещё не усвоил этого описанного мной положения в революционном подполье.

На почве этого «неусвоения» у меня вскоре после начала моей работы в Москве произошла следующая история.

Как я уже упоминал, при моих первых же докладах о подпольной деятельности как повсюду вообще, так и по Москве московскому градоначальнику генералу Адрианову его стремлением, конечно, было выяснить и понять, что именно представляю собой я как начальник охранного отделения.

Я обрисовал ему общее положение революционных организаций, как я это только что изложил; доклад мой был успокоительным, особенно в связи с ожидавшимся тогда Высочайшим приездом в Москву.

На собраниях полицейских высших чинов, собиравшихся тогда очень часто для выработки мер охраны, мне приходилось выступать также с успокоительными замечаниями.

У генерала Адрианова, меня не знавшего, да ещё находившегося под постоянным нажимом со стороны своего помощника, полковника Модля, вероятно, сомневавшегося в моём знании политического розыска и общей обстановки, очевидно закрадывались сомнения в правильности моих докладов и моей точки зрения.

Как-то в августе того же года, в самый разгар наших приготовлений к Высочайшему приезду, генерал Адрианов вызвал меня к себе в кабинет и, передав мне какую-то объёмистую докладную записку, попросил меня ознакомиться с ней и доложить ему по содержанию. Я взял эту записку домой и взялся за чтение. К моему большому удивлению, автором записки оказывался не кто иной, как жандармский полковник фон Котен, в то время начальник Петербургского охранного отделения.

До перевода его в Петербург полковник фон Котен был начальником Московского охранного отделения и в подчинении у того же градоначальника, генерала Адрианова.

По-видимому, генерал Адрианов сохранил доверие к полковнику фон Котену. Записка, находившаяся в моих руках, оказалась как бы обзором настоящего состояния Партии социалистов-революционеров.

Чем дальше читал я эту объёмистую записку, тем более поражался. В ней, очевидно со слов какого-то секретного сотрудника, рассказывались всевозможные нелепости о «небывалой организованности» партии, перечислялись члены «центрального» и других комитетов партии, назывались лидеры, излагались различные «подготовления» и «планы» и пр. и пр.

Всё было полнейшим вздором и глупой выдумкой. Читая эту записку, я попутно тут же, карандашом на полях, делал отметки, замечания и вообще навёл беспощадную критику, не считаясь с тоном своих отметок. Я был изумлён и возмущён — изумлён тем, что начальник Петербургского охранного отделения мог до такой степени не понимать общего положения дела, и в особенности полного развала в то время и отсутствия каких-либо организаций этой партии; возмущён тем, что он позволил себе, в обход и служебной этики, и служебного порядка, послать эту записку прямо в руки градоначальника, минуя меня, которому, как казалось бы, следовало получить её для «сведения и соображений при розыске», да, кроме того, записка, по-видимому, не была им послана и в Департамент полиции, иначе я получил бы её «для соображений при розыске», в копии.