Андре Моруа - Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

Виктор Гюго — Полю Мерису, 8 апреля 1856 года:

«День поступления книги в продажу должен, по возможности, совпадать с днем публикации критических статей в дружественных журналах: „Ревю де Пари“ и прочих (имеются ли эти „прочие“!). Книгу пустить в продажу во всех книжных лавках одновременно; отрывки и выдержки из нее поместить тогда же во всех газетах (разумеется, в дружественных и согласных на это). Накануне отправьте экземпляры: Жюлю Жанену, Эжену Пельтану, Теофилю Готье, Матарелю, Журдану, Нефцеру Жирардену, Саси, Эдуару Бертену (и мадемуазель Луизе Бертен), Лоран Пиша, Максиму дю Кану, Луи Ульбаху, госпоже Луизе Колле, госпоже д’Онэ, Ламартину, Мишле, Банвилю, Поль де Сен-Виктору, Полену Лимайраку, Полю Фуше, Беранже, Александру Дюма, которого я должен был назвать в первую очередь, если б не составлял этот список под шум колес отчаливающего пакетбота. А также Луи Буланже, Жюлю Лорану и другим, имена которых не приходят мне сейчас на ум; вы мне их подскажете, так как, очевидно, я многих забыл, и к тому же лучших. Вот для некоторых друзей во главе с вами первые шесть страниц; будьте любезны, вложите эти страницы в их экземпляры. Я вышлю вам еще несколько экземпляров».

Успех «Созерцаний» оказался огромным совершенно неожиданно, ведь никто не знал, какой, прием окажет Франция Второй империи отсутствующему поэту-бунтовщику, — первое издание было тотчас же распродано. Но у критики книга не имела никакого успеха. Ламартин хранил молчание. Сент-Бев тоже уклонился от отзыва, а когда его молчание стали объяснять тем, что он страшится вызвать недовольство Тюильри, он ответил, что анализ творчества Виктора Гюго стал для него невозможным. Если он сделает критические замечания, они покажутся оскорблением человеку большого таланта, претерпевающему невзгоды. Если же откажется от серьезной критики, анализ его станет лишь актом великодушия.

«А я не собираюсь этим заниматься, ибо главное для меня беспристрастие; что касается Тюильри, а также иных подобных мест, примите к сведению, сударь, это, быть может, вас удивит, — что я там не бывал ни при каком режиме, в том числе и при нынешнем, что до настоящего времени я никогда в глаза не видел главу государства и никогда не имел чести с ним разговаривать…»

Все любители поэзии нашли в этой книге лучшие из когда-либо написанных французских стихов. Гюго пожелал построить сборник из стихов разных лет. Продуманно, точно и симметрично он разделил его на две части: годы 1831–1843 и 1843–1856 — «Некогда» и «Ныне». Смерть дочери определила границу этих частей, и в книге нежные и голубые тона «Некогда» сменяются скорбными и мрачными в части, названной «Ныне». Для того чтобы достигнуть желаемого впечатления, ему пришлось изменить датировку некоторых стихов, написанных на Джерси. Было бы ошибкой думать, что в изгнании он постоянно был угрюм и сосредоточен. Чтобы вынести свои апокалипсические видения, ему необходимы были чувственные увлечения, счастливые воспоминания, разрядка. Он смело перенес в первую часть все светлые образы, все просветы голубизны на грозовом небе. Жизнь — не произведение искусства.

Сборник отличался богатством и разнообразием мотивов. В нем были восхитительные идиллии, то наивные («Лиз», «Песня»), то чувственные («Она без туфелек, со сбившейся прической…»). Множество стихов, посвященных Жюльетте («Приди!», «Невидимая флейта», «Ведь холодно»). Признания («Праздник у Терезы»). Сатиры в духе Буало («Ответ на обвинение», «По поводу Горация»). Затем возвышенные строки, обращенные к тени Леопольдины («Вилькье», «Едва блеснет заря…»). Стихи о нищете и жалости («Меланхолия»). И наконец, стихи философские, рисующие «духовные странствия» поэта, очарованного морем, предвосхищавшие большие философские поэмы, тогда еще не опубликованные («Что сказали уста мрака», «Волхвы»).

Этот последний, метафизический цикл поэм вызывал скуку и раздражение у парижской критики времен Второй империи, одновременно правоверной и легкомысленной. Над ним посмеивались. «В мире есть только ты да я, говорит Гюго Богу, — но ты уж совсем состарился». Однако даже Вейо признавал высокое мастерство стихотворений, подобных «Вилькье». Надо признать, говорит Ж.-Б. Баррер, что никогда еще французский язык не звучал в стихах столь естественно, не был таким певучим. Гюго удалось «воспринять от прозы свойственную ей непринужденную интонацию», «с помощью неопределенных выражений окружить то, что видит взор или хранит память, атмосферой смутной и странной»; и вместе с тем ему удалось создать стихи строгих ритмов, четкие, совершенные. Можно ли представить себе более простое и точное четверостишие, чем строки, написанные у подножия распятия:

Иди, стенающий, к нему — утишить стон.Иди, рыдающий, к нему — и с ним поплачь.Иди, страдающий, к нему — он лучший врач.Идите, смертные, к нему — бессмертен он[159].

Найдется ли даже у Бодлера строфа более совершенная, чем эта:

Влюбленность, вспыхнувшая, как костер,Ты опьяняешь всплесками желанийМладую душу, зажигаешь взор!В вечерний час, когда скорбям — простор,Мелькнешь ли отблеском воспоминаний,Влюбленность, гаснущая, как костер?[160].

А разве это не чистейший Валери? Не предвосхищение «Морского кладбища»?

О память! Слабый свет среди теней!Заоблачная даль старинных дум!Прошедшего чуть различимый шум!Сокровище за горизонтом дней![161]

Когда в 1856 году появились «Созерцания», они воспламенили воображение юного лицеиста из Санса — Стефана Малларме, отец которого написал тогда деду и бабке юноши: «Вы увидите, что ваш внук мечтает о поэзии и восхищается Виктором Гюго, далеко не классиком. Это печальное обстоятельство не благоприятно для его воспитания…»

Материальный успех «Созерцаний» был столь же значительным, как и литературный. За двадцать тысяч франков, присланных, согласно договору, Этцелем, Гюго купил 10 мая дом — «Отвиль-Хауз», гонорар за «Созерцания» полностью покрыл это приобретение. Гюго стремился стать собственником на Гернси, так как он выплачивал бы тогда налог за домашнюю птицу английской короне и его уже нельзя было бы выслать с острова. Таков был местный закон. К тому же он тогда не возлагал больших надежд на быстрые перемены во Франции, где люди куда больше интересовались своими делами, нежели свободой; до и вообще желал ли он покинуть Гернси? Он отлично здесь работал и чувствовал себя превосходно.