Дональд Рейфилд - Жизнь Антона Чехова
Немирович-Данченко пожелал получить монополию на пьесы Антона Чехова, а Ольга Книппер захотела стать его единственной женщиной. Постепенно она перезнакомилась со всеми его подругами. С Ликой они встретились на следующий день после отъезда Антона в Крым. Повстречав Кундасову, она поняла, что опасности та не представляет, и это становится ясным из письма Ольги Антону от 21 сентября: «Была у меня Кундасова <…> стояла в нашем стеклянном фонаре, в гостиной, говорит, что нашел столбняк и что она забыла, где она; потом отошла; мы болтали, пили чай с лимоном, ели черную кашу. Она была такая элегантная, просто прелесть. А знаете, больно на нее смотреть – такая она истерзанная жизнью, так ей нужен был покой, ласка»[480].
Новый сезон Московского Художественного театра был открыт 29 сентября спектаклями «Дядя Ваня», «Смерть Иоанна Грозного» А. К. Толстого и «Одинокие» Гауптмана. Антон послал актерам всей труппы телеграмму: «Будем работать сознательно, бодро, неутомимо, единодушно…» Театр назначил его «инспектором актрис». Между тем над Немировичем-Данченко и Станиславским стали собираться тучи – покровитель МХТа Савва Морозов был обвинен в мошенничестве. «Смерть Иоанна Грозного» публика приняла противоречиво. Ольга Книппер писала Антону: «От постановки все в восторге, от игры Грозноп го – никто. Вы были правы, помните, когда с недоверием отнеслись к тому, что Иоанна играет Алексеев. <…> Какую ночь проведет сегодня бедный Алексеев! Ошибка в том, что его публика не любит как актера…» Чехов и Гауптман («Одинокие» были самой «чеховской» из всех его пьес) стали для театра его последней надеждой. Немирович-Данченко и Ольга в два голоса уговаривали Антона написать для МХТа еще одну пьесу.
Однако вместо пьесы Антон послал Ольге шкатулку «для хранения золотых и бриллиантовых вещей». Мысли его были заняты планировкой сада, а не мизансцен, к тому же почти все силы уходили на редактуру ранних рассказов для Марксова издания. Еще никогда он не был столь увлечен садоводством и столь равнодушен к литературному труду. От сада он отвлекся лишь однажды – показать Евгении Яковлевне дачу в Кучук-Koe. Крутой спуск привел ее в неописуемый ужас, и Антон стал задумываться о продаже участка. Между тем дом в Аутке становился все более похожим на жилье; Антону в кабинете настелили паркет и поставили письменный стол. За восемь рублей в месяц Чеховы наняли горничную, Марфу Моцную. Маша докладывала о текущих делах в письме Мише: «Теперь каждый в своей комнате, устанавливаемся, мебели очень мало. У Антоши в кабинете и в спальне вышло не дурно, есть уже пианино. Чистки еще пропасть – везде известка, которую никак не отмоешь, все в пыли. <…> Квартиру московскую надо бросить, искать себе маленькую подешевле, конечно, – такой приказ. Переезжать совсем в Ялту, пока не получу место в Ялтинской гимназии, Антон находит для меня неудобным».
Маше приходили в голову и бунтарские мысли: «Я все мечтаю когда-нибудь получить деньги и зажить по возможности самостоятельно, ни от кого не завися». Однако Коншин, купивший Мелихово, и не думал расплачиваться за имение.
Осень в Ялте выдалась на редкость дождливой, что не замедлило сказаться на здоровье Антона. Он снова заговорил об операции по поводу геморроя, мучителен был и «кишечный катар», от которого Антон быстро терял с трудом набранный вес. Тяжело переносил одиночество; в письме к доктору Россолимо пожаловался: «без писем можно повеситься, научиться пить плохое крымское вино, сойтись с некрасивой и глупой женщиной». Слухи о женитьбе Антона, которыми уже столько лет питались Москва и Петербург, зациркулировали с новой силой, однако на сей раз они были не столь злоехидны. Первым об этом Антона спросил Александр в письме от 11 октября: «Господин Чехов! Петербург женит Вас упорно и одновременно на двух артистках. <…> Ничего не имея против Вашего двоеженства, я все-таки прошу Ваших инструкций – что мне отвечать вопрошающим». (Кроме Книппер, за Антона прочили еще одну актрису и к тому же редкой красоты женщину – Марию Андрееву.) Докатились эти разговоры и до Нижнего Новгорода, откуда Антону написал Горький, пока еще наслаждавшийся семейным счастьем: «Да, говорят, что Вы женитесь на какой-то женщине-артистке с иностранной фамилией. Не верю. Но если правда – то я рад».
Премьера пьесы «Дядя Ваня» состоялась 26 октября, после четырех генеральных репетиций и через два года после появления в печати. Маша не успела к этому времени возвратиться из Ялты и потому не стала свидетельницей чеховского триумфа.
Из всей труппы лишь Немирович-Данченко и Ольга Книппер поначалу были не вполне довольны постановкой. Немирович снял сорок из пятидесяти задуманных чеховских пауз; Ольга обвиняла Станиславского в том, что он заставил ее сыграть роль Елены Андреевны чрезмерно чувственно. Сам же Станиславский, игравший Астрова, прошел роль под бдительным оком Немировича «буквально как ученик школы». (Увидев его в роли Тригорина, Антон отказывался верить, что тот будет способен сыграть охочего до женщин Астрова: «Впрыснуть спермину, что ли», – советовал он Немировичу.) Второе представление пьесы состоялось 29 октября – на этот раз Маша, как полномочный представитель брата, разделила его блистательный театральный успех. Счастливое будущее и нового театра, и славы Чехова-драматурга было обеспечено. В открывшемся сезоне пьеса «Дядя Ваня» выдержала на сцене двадцать пять представлений, «Чайку» же театр давал каждые две недели. Спектакли шли при полных сборах, так что Антон заработал на своих пьесах три тысячи рублей. Теперь Московский Художественный театр, по слову Немировича-Данченко, держался на трех китах: А. К. Толстом, Чехове и Гауптмане.
Между тем дружеские связи между семействами Чеховых и Книппер продолжали крепнуть. Маша писала Антону 5 ноября: «С Книппер видаемся очень часто, я обедала у нее несколько раз и хорошо познакомилась с мамашей, т. е. твоей тещей, и с тетенькой, которая любит выпить». Ольга сблизилась с Машей, несомненно, увидев в ней один из подступов к сердцу Антона. Маша нахваливала ее: «А какой она прекрасный человек, в этом я убеждаюсь каждый день. Большая труженица и, по-моему, весьма талантлива». Ольга нередко оставалась у Маши с ночевкой – та жила неподалеку от театра, – хотя и без нее в квартире был дым коромыслом: из-за карантина в гимназии Маша поселила у себя двух учениц, а горничная произвела на свет девочку. Однако Маша довольно весело писала о своей жизни Антону: «У меня теперь такой гам, что просто беда. С девицами прислуга, француженка, часто заходит немка, классные дамы все навещают, начальница, Маша с ребенком, который пищит, и смех Ольги Леонардовны – представь себе!..»
Однако по мере сближения Чеховых и Книппер не только брата, но и сестру стало беспокоить одно обстоятельство: отношения Ольги и Немировича-Данченко не ограничивались делами театральными. Талантливый педагог, он уже давно держал ее в плену своего обаяния, несмотря на недовольство Ольгиной матери. В российских театрах ведущая актриса часто становилась любовницей режиссера, и роман Книппер с Немировичем не прервется даже тогда, когда Ольга с Антоном станут вести себя как будущие муж и жена (кстати, по этому поводу Немирович ревности не выказывал)[481]. В свою очередь Антон был дружен с женой Немировича, Катишь, которую недолюбливала Ольга. Маша предлагала Антону свою помощь: «Немирович <…> был у меня, сидел долго, много болтали, и у меня явилась мысль отбить его у Книппер».
Впрочем, у Антона, в отличие от Ольги, в то время других сердечных увлечений не было. Лика Мизинова уже вернулась в Москву и томилась в одиночестве, однако он не жаловал ее письмами, а Маша не одобряла ее попыток влиться в богемную театральную компанию. Все мысли Антона были об Ольге Книппер, и 11 ноября он с грустью писал Маше: «Завидую ему [Немировичу-Данченко], так как для меня теперь несомненно, что он имеет успех у одной особы». По его признанию, он чувствовал себя, как стоящее в его доме пианино: «на нас тут некому играть». В саду он высадил кипарисы, а татарское кладбище отделил от своего участка колючей проволокой. В Крыму тем временем началось бабье лето, и Антон приободрился не только духом, но и телом. В конце концов он решил продать Кучук-Кой, а вместо него купить в Гурзуфе домик с участком пляжа. Немирович-Данченко стал поговаривать о том, чтобы привезти в Ялту МХТ и показать Антону «Дядю Ваню».
Марксу Антон отослал все отобранные им ранние рассказы и теперь ожидал наплыва корректуры. Той осенью к нему вернулось вдохновение. Для «Русской мысли» он написал классический рассказ из жизни ялтинских отдыхающих, «Дама с собачкой». Его герой, циник и курортный ловелас Гуров, заводит роман с молодой и несчастливой в браке Анной; в результате он настолько увлекается ею, что приезжает вслед за ней в ее родной провинциальный городишко, и мимолетное увлечение обращается в сильное, неотвязное чувство. Рассказ в некотором смысле оправдывает супружескую неверность и, таким образом, отрицает толстовский роман «Анна Каренина»: из всего, что было написано Чеховым, эта история доставила Толстому самое большое огорчение. Гуров, однако, не есть некий одномерный герой: это Дон Жуан, которого посетила большая любовь. В начале рассказа он подразделяет всех женщин на хищниц и жертв и, как ницшеанец, видит в них лишь низшую расу. Что же происходит с ним в конце: он влюбляется или его просто беспокоит первая седина? Единственное, что не вызывает сомнения, – это горы и море, против которых ничтожно и преходяще все, «что мы сами мыслим и делаем, когда забываем о высших целях бытия». Тема прелюбодеяния, затронутая Чеховым в рассказе, воскресила интерес к нему читающей публики; в «Даме с собачкой» он дал ей понять, что, несмотря на слухи о безнадежной болезни, он еще далеко не исчерпал себя как писатель.
