Юрий Штеренберг - Истории, связанные одной жизнью

Примерно в это же время погиб Давид, младший из братьев. Фотографии Давида почему-то не оказалось ни в одном из семейных архивов, но все родные утверждали, что из всех братьев он был самым красивым и самым рослым. Он был мобилизован в Белую армию, но служить не захотел, дезертировал и однажды явился на Донскую. Родные, естественно, всполошились: как ты мог, это так опасно, тебя могут увидеть. Но сделать они ничего уже не смогли или просто понадеялись на то, что все кончится благополучно. Но окончилось все плохо. Донесла в полицию владелица дома, и Давида забрали. Сарра, моя мама, вместе с Марией (ее в семье звали Маней) вышли на балкон и оттуда громогласно прокричали хозяйке, что ей это так просто не пройдет, вот пусть придут наши красные... На следующий день взяли и Сарру, и Маню. Но в полиции их долго не продержали. Они там заявили, что владеют фабрикой, то есть являются буржуями, а поэтому какие они красные? Семья срочно собрала деньги и отправила Сарру выручать брата. Вроде все вначале шло удачно, удалось договориться, но произошла какая-то нестыковка, и Давида расстреляли.

Бабушка, Юлия Ефимовна, как я помню, всегда жила в проходной маленькой комнатке между гостиной и комнатой с балконом. Ее повседневные заботы — заботы домашней хозяйки. Дед Соломон имел собственное дело, связанное с сельским хозяйством. Что это было за дело, я точно не знаю, но когда он умер (а умер он совсем молодым — в сорок лет, и младшая дочь, Сусанна, родилась уже после его смерти), многочисленная семья в какой-то мере обеспечивала свое существование сдачей в аренду некоторых сельскохозяйственных орудий. Моя мама, в частности, упоминала веялки, культиваторы и еще что-то в этом духе.

Выросшие старшие дети активно помогали бабушке покупать продукты, готовить еду и воспитывать младших. Хотя мне кажется, что такого понятия, как воспитание, в их семье не существовало. Как большинство евреек того поколения, бабушка говорила по-русски плохо, но, как ни странно, еврейский язык не был языком общения в этой семье — все дети говорили по-русски. Все дети называли свою маму “мамашей” и обращались к ней на “вы”.

Бабушка пережила своего мужа примерно на 45 лет. Когда началась война, то ни наша семья, ни семья ее дочери Марии, которые эвакуировались вместе с госпиталями, “не смогли” взять с собой бабушку. Ее взял старший сын Лева, бежавший из Ростова с каким-то железнодорожным управлением, в котором работали его дочь, Сарра, и ее муж, Алексей. После освобождения Ростова Лева и его семья вернулись в город раньше других родственников. Бабушку, по настоянию жены Левы, Анюты, они с собой не поселили, а поместили ее в квартире Марии, где она и умерла. Говорят, от голода. Так это или не так, сказать я не могу. Но моя мама этого своему брату не простила и не пошла к нему даже тогда, когда он лежал на смертном одре. Мария и, кажется, Раиса такого позволить себе не смогли.

Лева пошел по стопам своего отца. Еще задолго до революции он стал хорошим специалистом по экспертизе зерна. Моя мама рассказывала, что ему достаточно было взять зерно в кулак, чтобы определить все его параметры качества, а значит, и его цену. Этим он умело пользовался, зарабатывал хорошие деньги. Любил хорошо и весело жить, как говорила моя мама, разъезжал в “карете ландо”. Но женившись, стал примерным семьянином. После революции работал на комбинате по производству подсолнечного масла и всегда угощал нас, ребят, очищенными семечками. Жили они на главной улице Ростова — Садовой, за Таганрогским проспектом, и постоянно держали собак породы доберман-пинчер, что в моих глазах возвышало их над остальными родственниками. После войны мне удалось повидаться с ним только один раз. Как сейчас вижу его типично либермановское лицо со светлыми глазами и большим носом — он очень походил на главного героя фильма “Этот безумный, безумный, безумный мир” — и удивительно крепкое рукопожатие. А было ему уже далеко за семьдесят. После смерти Левы контакты с его семьей практически прекратились. Только один раз в пятидесятые годы я встретился со своей двоюродной сестрой, дочерью Левы.

Раиса, год ее рождения я знаю точно — 1880 (на год моложе Сталина), была по возрасту второй после Левы. Ее муж Матвей Шульгин, был женат на ней вторым браком. Кто была его первая жена и когда она умерла - мне неизвестно. Зато все мы хорошо знали и любили его дочь от первого брака, тоже Раису, или, как обычно ее называли, отделяя от мачехи, ”Раечка-маленькая”. Она была ровесницей моей мамы, более того, училась с ней в одном классе гимназии, и поэтому выступала не в роли падчерицы для Раисы и племянницы для ее братьев и сестер, а просто как сестра. А мы, считавшиеся племянниками Раисы, будучи по сути дела ее двоюродными братьями и сестрами, обращались к ней на “Вы” и звали ее “тетей Раей”.

Семья Раисы, как и семья Марии, были самыми близкими людьми для нашей семьи. И до войны, и, особенно, после. И главными связными здесь выступали дети Раисы: Сема, Марк и Лиза. Сема был старшим, как мне кажется, не только по возрасту, и это никогда ни братом, ни сестрой не оспаривалось. Он был инженером-строителем. За несколько лет до войны жена его, Зоя, родила двух дочек, Ирину и Таню. Этот брак воспринимался родственниками не очень положительно, скорее всего, из-за того, что Зоя была русская. Со мною, малышом по сравнению с ними (Сема родился приблизительно в 1905-1907 годах, Марк — в 1908-1909, Лиза — 1910-1911), им общаться было не очень интересно. Запомнилось, как однажды Сема и Марк появились у нас во дворе и повели меня в зоопарк — самое любимое место в городе. Зоопарк находился в пригороде, за Рабочим городком, добираться надо было на автобусе — и комплекс всех этих обстоятельств делал каждое посещение зоопарка особенным. Сему взяли в армию сразу же в начале войны, воевал он где-то на Южном фронте, недалеко от Ростова. Это было, наверное, уже летом или осенью 1942 года, когда Шульгиных в Ростове, захваченном немцами во второй раз, уже не было. Зое — жене Семы стало известно, что Сема ранен и находится в какой-то деревне не очень далеко от города. Она поехала туда и нашла его. Его ранение было не слишком серьезное, но самостоятельно ходить он не мог. Сама Зоя потом рассказывала о том, как он просил ее забрать его, вроде для этого не было никаких препятствий со стороны немцев — он был блондином и, хотя имел характерный либермановский нос, за еврея его не приняли. Но она очень торопилась вернуться в город к своим дочкам и к своей корове, которую она приобрела во время войны. Она пообещала вернуться. Не знаю, вернулась ли она и когда, но знаю, что через некоторое время немцы не захотели больше возиться с раненым русским солдатом. Сему пристрелили.