Михаил Дмитриев - У тихой Серебрянки

Когда одна из женщин сунула какой-то сверток конвоиру и тот замешкался, разворачивая его, Катюша передала сухари военнопленным. Между ними были листовки. А чтобы листовки не выскользнули, сестры перевязали сухари нитками.

Остановились Катюша и Нина Савельевы в квартире своей тети Екатерины Прибыльской, в двух кварталах от лагеря военнопленных. Для того чтобы найти гомельских подпольщиков, Прибыльская брала с собой девушек на рынок, который располагался возле железнодорожного вокзала. Они торговали морожеными яблоками, пирожками, печеной картошкой, расческами, которые из толстой слюды делала Катюша. Пока покупатель за обе щеки жадно уплетал картошку или пирожок, сестры заводили разговоры о том, что делается в городе. Но больше слушали рассказы людей. А когда удавалось кому-либо из покупателей вручить листовку в виде обертки или просто сунуть ее в карман, тотчас же меняли место "торговли". Ежедневно ходили к ржавой, будто окровавленной, колючей проволоке, в пять рядов отгородившей военнопленных от внешнего мира.

Савельевы возвратились в Корму только к концу второй недели. Они узнали, что в Гомеле есть подполье, что оно действует: сами читали листовки, изданные патриотами. Но связи с ними так и не установили. Никого из братьев, даже ни одного человека из Кормы среди военнопленных не нашли. А сами после всего увиденного и пережитого заболели.

2

Почти каждый день заладили оттепели, только ночью все еще держался морозец. При ярком солнце синие сосульки, со звоном срываясь с крыши, дырявили серые слежавшиеся сугробы. Шел к концу март 1942 года.

Мы снова не знали, что творится в мире. Радиоприемник не работал, другого не достали. Еще в первые недели оккупации "новые власти" развесили приказы с черным орлом, который держал в когтистых лапах черную свастику. "Расстрел" - жирным шрифтом выделялось это слово, - такая кара была определена гитлеровцами за укрытие коммунистов и комиссаров, за хранение оружия и радиоприемников.

Но мы не сидели без дела. Некоторые из нас, по совету Т.Ф.Корниенко, начали изучать немецкий язык.

23 марта гитлеровцы собрали в Серебрянке мужчин с пилами и топорами и погнали в сторону Довска. В лесу между Серебрянкой и Хмеленцом заставили срезать деревья на 150 метров от шоссе. Со своими односельчанами были Иван Потапенко, Михаил Прохоров и я.

Сначала охранники придирчиво смотрели, чтобы мы старательно срезали деревья, затем уселись у костра и начали пьянствовать. А часа в четыре построили всех, сказали, чтобы работу закончили к вечеру, дали полицейскому сигарету и уехали в Довск.

Поздно вечером Михаил Прохоров, Иван Потапенко и я пришли на это же место с пилой и топорами. Мы срезали три телефонных столба, перерубили провода. Делали это без опасения: следов в мокром снегу много, а машин на шоссе ночью не было.

В начале апреля гитлеровцы снова погнали жителей Серебрянки на рубку леса - на этот раз к Гадиловичам. Немецкий офицер с солдатами побыли часа два, а затем пригрозили расстрелом, если мы будем лениться, и уехали в Довск, оставив наблюдать за нами одного полицейского. Можно представить, как мы работали: небольшой участок леса рубили три дня. А потом, спустя неделю, глубокой ночью пришли сюда Прохоров, Потапенко и я На этот раз мы спилили шесть телефонных столбов. Среди населения пошли слухи: не помогают немцам вырубленные полосы, партизанам, мол, лучше маскироваться у поваленных деревьев возле шоссе.

Как только подсохла земля, подпольщики принялись пополнять свои тайники оружием. Теперь наши маршруты пролегали в соседние, более отдаленные леса. Правда, приходилось подолгу возиться с каждой винтовкой: ржавчина густо покрыла все металлические части. Много времени отнимала чистка и смазка патронов и гранат. И все же наши лесные тайники в апреле - мае значительно пополнились оружием и боеприпасами.

В разгар весны я ушел к сестре Анастасии, в Белев. На ее руках были малые дети, а вырвавшийся из плена муж болел. Уже время вспахать землю да посеять ячмень и овес, посадить картошку. Этим я и занялся. А чуть выпадало свободное время, шел в лес - теплилась надежда, что встречу партизан.

Не встретил. Зато нашел три ржавые винтовки, пять кавалерийских седел и четыре ящика патронов в цинковых коробках. Патроны сверкали яркой латунью, их не надо было очищать от зеленого налета или ржавчины. Ящики и винтовки спрятал в урочище Седнево. Седла же вместе с сестрой схоронили в колхозном гумне. Вырыли возле вереи яму, устлали соломой, положили туда седла, а затем плотно прикрыли их и утрамбовали землей.

Как только управились в поле, я вернулся в Серебрянку.

Однажды к нам в хату заскочили двое. Полицейский, желая выслужиться перед немцем, кляцнул затвором и крикнул:

- Выходи, большевистская сволочь!

"Провал! - мелькнула страшная мысль. - Кто-то предал организацию..."

Но вслух, весь напрягшись, как можно спокойнее, сказал:

- Зачем? Куда?

- В Германии рабочая сила нужна, а ты тут развалился... Ну! - Полицай толкнул меня коротким стволом.

- Потише! - повысил я голос, почувствовав, что это не провал. - Какое имеешь право?

С трудом сдерживался, чтобы не вырвать у него из рук карабин. Мать и бабушка запричитали, стали упрашивать гитлеровца не брать меня: один, мол, мужчина в доме, а детей - во-он сколько... Он локтем оттолкнул мать, и та, схватившись за грудь, осела на постель. Я подскочил к ней, поддерживая, чтобы не свалилась на пол.

- Опусти свою... пушку, - говорю полицаю. И к матери: - Вы не беспокойтесь, я скоро вернусь.

Полицейский забросил карабин за плечо, и мы вышли из хаты. На улицу выводили девчат и парней, гнали их к шоссе. У магазина стояли две подводы, возле них расхаживал фельдфебель. Чуть в сторонке в окружении пьяных гитлеровцев стояли более десяти юношей и девушек. Среди них я увидел Зину и Лиду Емельяновых, Аню Хоменкову, Нину Мельникову, Аню Прохорову. Плачущие матери умоляли полицейских, а те отталкивали их прикладами.

Мой конвоир немного поотстал. Я напряженно думал: "Как поступить, как защитить, выгородить друзей и себя? Если выгонят из деревни, считай, пропали. Если бы со мной был Михаил Прохоров, он что-нибудь придумал бы..."

До белесого аккуратного фельдфебеля всего лишь десяток шагов, не больше. Он стоит рядом с красивой девушкой и что-то ей говорит. Кажется, его не трогает людское горе. Не обращает немец внимания и на Меланью Мельникову, пожилую женщину. Она бросается то к полицейским, то к этому фельдфебелю, то к своей Пине - плачет, умоляет. Седые волосы, выбившиеся из-под старенького платка, треплет весенний сырой ветер.

Вот и сделал последний шаг. Смотрю прямо в голубые глаза на молодом, по-детски веснушчатом лице. Смотрю смело, даже чуть с вызовом, и говорю: