Константин Леонтьев - Дитя души. Мемуары
– Вот теперь хорошо!
А Петро думал: «Теперь уж никто меня не обидит и никто соблазнять не будет. А я думал, что оставил меня вовсе Бог».
Оба же те золотые, которые ему дал епископ, он спрятал и сказал себе: «Зачем я буду торопиться посылать благодетелям моим Христо и Христине эти деньги? Они и так привыкли жить. У них хижина есть. От этих золотых им много перемены не будет в счастье; а я оттого и сокрушался, что все без денег уходил из тех мест, в которых меня обижали и из которых меня прогнали. Лучше я себе оставлю эти деньги на случай несчастья!..»
Стал жить Петро тогда у епископа хорошо. Другие телохранители ему повиновались; он стал теперь похитрее прежнего и стал думать, что не епископу одному в доме угодить надо, а всякому. И начал стараться. Старухе парамане, сестре епископа, говорил:
– Не трудитесь, почтенная госпожа сестрица епископа. Позвольте мне за вас подмести это! – и брал веник из рук ее и подметал сор.
Другие же телохранители говорили ему:
– Тебе ли, воину и начальнику нашему, подметать сор? Тебе ли мараться? Это дело рабов и женщин. Это для нас для всех оскорбление.
Петро отвечал им:
– Старость я очень уважаю, вот что!
И замолчали другие воины и епископские телохранители.
И чтоб они любили его, он из тех двух золотых уделил часть на угощение их и сказал им:
– Будем все побратимами[35]. И сказали те ему:
– С радостью!
Тогда призвали священника, и он прочел над ними молитву; они связались все кушаком[36] и поклялись в вечной дружбе и согласии.
И монахиням старым угодил Петро; и все приходящие по делам любили его, ибо он у всех спрашивал вежливо, что им нужно, и говорил:
– Погодите извольте здесь, а я пойду скажу владыке!
Все говорили:
– Ласковый ясакчи[37] этот новый у епископа. При нем лучше стало нам всем! А уж красота его невообразимая, и словами нет возможности сказать, как он прекрасен!
Смотреть на него так приятно, как в киоске[38]в тени на берегу моря тихого и на легком ветерке кушать шербет с ключевою водой, и курить персидский тюмебки в наргиле[39] хрустальном, и ничего не слышать, как только клокотанье воды в наргиле.
Племянник же епископа, который у него главным писарем был, и его мать парамана возненавидели Петро за то, что его стали любить в доме все: обе старые монахини, и все телохранители, и слуги владыки, и сам владыка, и все просители, которые приходили по делам и тяжбам своим к владыке.
Стали они перечить Петро во всех его делах и оскорблять его. Приходили бедные люди ко вратам епископским за подаянием. Петро шел ко владыке и говорил ему:
– Благослови, владыка, слепой женщине подаяние из твоей пастырской сокровищницы. Она очень несчастна.
Владыка давал ему милостыню для слепой женщины. Сам вставал с софы, сидя на которой четки перебирал, вздыхая о преклонности лет своих и о страшном судилище Христовом, сам вставал и доставал подаяние из кованого кипарисового сундука.
А злой писарь и его мать парамана восклицали:
– Довольно тебе обнажать[40] престарелого владыку нашего! Он уже в детство впал и все раздает безумно. Что нам, родным, после него останется? И мы стареем на его службе.
Петро же отвечал писарю, кланяясь:
– Господин мой писарь и племянник владыч-ний, прости мне, я человек подначальный. Если ты велишь всех гнать от ворот епископских, то и тогда я гнать их без благословения епископа не могу. А посмотрю, что сам старец скажет.
Тогда злой писец и племянник владычний скрежетал зубами на него, и отходил прочь, и говорил:
– О! Да будет три раза проклят тот черный день, когда этот красивый побродяга переступил порог этой митрополии.
И его мать парамана проклинала также Петро. Однажды пришел кто-то и сказал писарю:
– Вот у этого хлебопашца жена троих разом родила, и все живы.
Хлебопашец был не очень беден, и слухи были, что у него деньги зарыты в земле.
Писарь обрадовался и, призвав этого хлебопашца, сказал ему:
– Троих родить разом не закон! Это от дьявола. Если ты не дашь мне десять золотых, я владыке донесу, и он разведет тебя с женою! Иди домой и принеси.
Хлебопашец пошел домой в горести, потому что он жену очень любил и жалел, и, не зная, что делать, принес несколько золотых.
Увидав его в горести, Петро спросил у него:
– О чем ты, добрый христианин, убиваешься?
Хлебопашец сказал ему о своем несчастий, и Петро доложил всю правду епископу.
Епископ сам позвал хлебопашца и утешил его, а на племянника так разгневался, что долго видеть его не хотел и говорил:
– За десять золотых ты мою честь и душу мою сатане продаешь, бесстыдный ты лжец, отойди от меня и скройся, мучитель ты моей слабости и престарелых дней моих ты отрава!
После этого с раннего утра и до ночи писец и его мать размышляли, как бы удалить Петро из дома.
И искал он случая обвинить и оклеветать Петро перед епископом, и не находил; Петро все оправдывался. Наконец они с матерью пришли к епископу, стали перед ним оба, и сперва мать сказала ему:
– Говори ты, ты мужчина!
А сын ей:
– Нет, ты говори, ты мне мать!
И начала она:
– Владыка и брат мой по плоти! Я не могу больше выносить лицезрения этого мальчишки, Петро прекрасного, и прошу тебя изгнать его из дома нашего. А если ты не благословишь изгнать его, то благослови мне уйти от тебя и никогда в дом твой не возвращаться. И не я буду, а другая старуха, чужая тебе по плоти, изготовлять любимую пищу твою, и другая будет твои святительские ноги мыть, и другая пусть ложе твое стелет, на котором отдыхают престарелые члены твои, и другая варенье для угощенья гостей сановных будет варить в твоем доме: желе из айвы, шербет розовый и кофейный, и розовый лист, и орехи с гвоздикой, и другая пусть вокруг чела твоего повязывает черный печатный платочек поверх клобука[41]. Я сказала, владыка, а впрочем, воля твоя.
После нее начал говорить сын ее, злой писарь:
– Владыка святый и по плоти мой дядя, я ненавижу твоего ясакчи Петро всем сердцем моим и всею душою моей. Удали ты его с позором из дома этого или мне благослови уйти от тебя. И пусть другой писарь и чужой тебе по плоти человек заботится впредь о сборе податей с народа в пользу твоей казны; пусть другой избавляет тебя от распрей с начальниками агарянскими и ходит по судилищам их, кланяясь и снимая башмаки у проклятого порога их, пусть другой ссорится с сельскими чорбаджиями и запирает в тюрьму их, когда они подати поздно платят, пусть другой писец все бумаги и грамоты тебе готовые приносит на подпись, и думает за тебя, и ходит, и голодает, и зябнет, пока ты куришь наргиле или молишься в одиночестве о спасении твоей души престарелой, сидя на широкой софе и прислонясь к подушке из сирийского пестрого шелка, у большой медной жаровни на львиных лапках, которую три человека едва поднять могут руками (так она велика и вся литая медная). Я за тебя, пока ты молился и отдыхал, брал на свою окаянную душу все грехи твои, и ссоры, и ненависть, и любостяжание, и обиды, и ругательства бедным людям, и угождения неправедные сильным князьям Мира сего. Отныне же пусть другой это все делает, а меня, владыка, отпусти, если не хочешь Петро изгнать от себя.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});