Вячеслав Бондаренко - Вяземский

Князь упомянул дочерей, которые утешают и радуют его старость, тогда как сын… Тут монолог отца прервался; на глазах его заблестели слезы. Он отпустил сына, приказав ему переписать два с половиной листа диктанта набело.

Сказать откровенно, Вяземского эта сцена не растрогала. Приговор, произнесенный над ним, показался ему чересчур суровым. Кроме того, он не без оснований полагал, что тогдашний его учитель, француз Дандилли, вовсе не отвечал требованиям звания своего. Так или иначе, в августе 1805 года Андрей Иванович, «несмотря на лета свои, немощи и особенно домоседные привычки», сам отвез Петра в Петербург. В преддверии экзаменов остановились в доме доброго приятеля Вяземского, Ивана Борисовича Пестеля. Первым проводником Петра по Северной столице стал 12-летний сын Пестеля Павел, которому через двадцать лет суждена смертная казнь за участие в противоправительственном заговоре… Вяземский будет потрясен этой казнью.

Пансионские годы, 1805-й и 1806-й, стали для Вяземского тем же, чем были для Пушкина лицейские годы (и, кстати, они могли стать однокашниками — родители Пушкина сперва планировали отдать сына именно в этот пансион). Иезуиты открыли свой коллегиум в январе 1803 года. Для него архитектор Руска выстроил на углу Екатерининского канала и Итальянской улицы трехэтажный дом с шестиколонным портиком (он сохранился и поныне). Учебный год начался 1 сентября. Вяземский почти каждую неделю писал отцу почтительные отчеты о своем житье-бытье, а ректор пансиона патер Чиж отсылал в Москву дневники и классные работы юного князя. Надо полагать, что «bien, cher et respectable Papa»[11] несколько переменил свое невысокое мнение о способностях сына — учился Петр не то чтобы блестяще, но совсем недурно.

После легкого вступительного экзамена Вяземского определили в средний класс, но очень скоро он свел дружбу и со старшими учениками, которым было тогда по 16—19 лет. Многие из них запомнились ему на всю жизнь — будущий скульптор Иосиф Юшков, богач и карточный игрок Василий Энгельгардт… С Дмитрием Севериным, которого в пансионе звали «котенком», князь затем встретился в обществе «Арзамас» и поддерживал теплые отношения до самой смерти Северина в 1865 году. Но все же самым близким человеком в коллегиуме для Вяземского стал красивый, стройный юноша, влюбленный в поэзию Оссиана и в кавалергардский мундир, — Никита Смирнов. Его, по воспоминаниям князя, отличали «любезный нрав, радушная откровенность, чистая и возвышенная душа, целомудрие и какое-то нравственное благоухание». К несчастью, эта дружба оказалась недолгой: после возвращения Вяземского в Москву он некоторое время переписывался с Никитой, а в июле 1810-го узнал, что 19-летний корнет-кавалергард Смирнов погиб во время осады Рущука.

Преподавание в пансионе велось на французском и латинском языках. Учили языкам (кроме французского и латыни русский и немецкий), логике, риторике, истории, алгебре, верховой езде, фехтованию, танцам, игре на скрипке. Однокашникам Вяземский запомнился как большой проказник. В пансионе он начал собирать собственную библиотеку — с разрешения отца покупал Лафонтена, Расина, Корнеля, Вольтера, Руссо, Флориана, Баттё, книги по истории и философии. Из русских поэтов среди пансионеров успехом пользовались Державин, Карамзин и Дмитриев. Именно в пансионе, в ноябре 1805-го, сочинил Вяземский французское четверостишие на смерть адмирала Нельсона. А летом 1806-го появился изящный альбомный мадригал, пять строф, посвященных кузине, Агриппине Нелединской-Мелецкой.

Вообще обстановка в иезуитском коллегиуме была, судя по всему, доброжелательной и творческой. Особенно Вяземский подчеркивал то, что никаких попыток перетянуть учеников в католичество преподаватели не делали. Никогда никто не пробовал внушить пансионерам, что католическая церковь душеспасительнее и выше православной. «Иезуиты, начиная от ректора патера Чижа, — пишет Вяземский, — были — по крайней мере, в мое время — просвещенные, внимательные и добросовестные наставники. Уровень преподавания их был возвышен… Обращение наставников с воспитанниками было не излишне строгое: более родительское, семейное». В костел пансионеров не водили, по воскресным и праздничным дням они бывали в православном храме; Великим постом говели как следует. «Допускалась некоторая свобода мнений и речи, — продолжает Вяземский. — Однажды кто-то сказал во время класса, что из всех иезуитов любит он наиболее Грессета. Известно, что этот французский поэт принадлежал иезуитскому ордену и вышел из него. Шутка остряка была и принята шуткою. Меня товарищи также вызывали на подобные выходки. «Вяземский, отпусти bon mot»[12], — говаривали мне». Mots отпускались, и совсем неплохие; с годами репутация крепла, в 27 лет печатно назовут его остроумнейшим русским писателем, и уже спустя век с лишним, в 1950-м, начиная работу над комментарием к «Евгению Онегину», язвительный Набоков, которому мало кто из русских классиков умел угодить, без тени сомнения скажет о Вяземском: «Виртуоз слова, тонкий стилист-прозаик, блистательный мемуарист, критик и острослов»… В устах виртуоза слова и тонкого стилиста-прозаика Набокова — высочайшая похвала.

Сейчас острословие Вяземского далеко не всегда кажется таким уж блестящим. Нередко оно чересчур изысканно, нередко — пусто, нередко — холодно-цинично. Вот, например, реакция 27-летнего Вяземского на смерть министра внутренних дел О.П. Козодавлева. В газете «Северная почта», издававшейся при личном участии министра, «часто и много толковали о кунжутном масле». «Правда ли, что Козодавлева соборовали кунжутным маслом?» — спрашивал князь у Тургенева — и искренне недоумевал, когда друг возмутился бестактной шуткой. Более того, Вяземский очень гордился этой остротой и считал ее чрезвычайно удачной… Чего здесь больше — душевного холода, любви к черному юмору или нежелания признаться в своей неправоте?

Впрочем, черный (по нынешним понятиям) юмор частенько практиковался Вяземским без всякой задней мысли. Более того, иногда он был даже, так сказать, добродушно-черным. Например, однажды Вяземский и Батюшков зашли в гости к Жуковскому, но не застали друга дома. Тогда визитеры купили детский гробик и оставили его в прихожей Жуковского вместо визитки — как намек на «мертвецкие» сюжеты его баллад… Странноватая шутка, не правда ли? А между тем за ней — ровно ничего, кроме молодого озорства и нежной привязанности к другу. Жуковский, кстати, шутку вполне оценил…

Легко заметить и другие непонятные нам, а то и просто невыигрышные стороны юмора Вяземского — любовь к каламбуру ради самого каламбура, склонность повторять одну и ту же остроту много раз. Например, строка Ломоносова «Заря багряною рукою…» веселила Вяземского и в 20 лет, и в 60: о том, что эта багряная рука напоминает ему прачку, зимой полощущую белье в проруби, он говорил и в письмах, и в записных книжках, и даже в стихах. Вообще поиски всевозможных поэтических ляпов, похоже, были одним из любимых развлечений князя. Он даже пушкинским «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» был недоволен: как же нерукотворный, если стихи Пушкин писал рукою!.. Сейчас такие придирки выглядят, конечно, анекдотично.