Н Дубинин - Разведчик Четвертого прапора

Заключенные понимали обстановку. Глаза у многих лихорадочно горели. Философенко по-прежнему молча лежал на нарах, заложив руки за голову. Но был он весь как-то собран, готов к бою за жизнь.

И вот однажды построили заключенных Васиного блока. Полный, холеный немец в гражданской одежде и золотых очках, сопровождаемый лагерными офицерами, пошел вдоль строя, тыча пальцем в грудь заключенным:

- Ты... ты... ты...

Дошла очередь до Васи. Немец равнодушно ткнул пальцем и в него:

- Ты.

На остальных махнул рукой: можно убрать.

Конвоиры отвели отобранных в сторону. Остальных, угрожая автоматами, загнали в блок. Вася встревоженно наблюдал за немцами, стараясь понять, что все это значит.

Приглядываясь оценивающе, немец в штатском еще несколько раз прошелся вдоль строя. Потом спросил через переводчика:

- Умеют ли русские ухаживать за лошадьми?

Лица заключенных посветлели.

- Да...

- Да...

- Да...

Вася не знал, что ответить. У его отца не было лошади. Но он заметил, что в число выбранных попал и Философенко. Решил поступить, как он.

Философенко сказал:

- Да.

Немцы переписали номера отобранных, приказали взять вещи. Потом увели всю группу на вокзал, закрыли в товарном вагоне и повезли.

15

27 июля 1944 года советские войска освободили Львов. Вслед за этим Перемышль, Раву Русскую...

А Васю Безвершука судьба второй раз угоняла дальше от фронта. Вагон с пленными, которых выбрал толстый немец, катился и катился. Хлеб им давали уже три раза в день. Приносили "кофе". На одной станции солдаты подтащили к вагону бак прокисшей лапши. Осталась на какой-то кухне.

Ах, как ели эту лапшу замученные и изголодавшиеся обитатели вагона!

Когда наелись и, опьянев от сытости, откинулись на шершавые доски, кто-то радостно и изумленно сказал:

- А ведь живы!

- Живы пока, - подтвердил Философенко.

Сидевший у одна худой парень лет двадцати пяти взмахнул рукой и сделал вид, будто поймал муху. Он поднес руку к уху и стал слушать.

- Жу... жу... жужжит, - удивился он. - Попалась и жужжит. Просит: "Пу... пу-сти, чел'эк".

Это был старый эстрадный номер. Подгулявший муж возвращается домой и куражится над мухой. Его встречает маленькая разгневанная жена - тоже муха в сравнении с ним. И вот он уже вздыхает:

- Жу-жжишь? Жуж-жи. Муха сильнее человека...

У артиста была неровно остриженная голова на длинной и худой шее. Торчали в стороны большие бледные уши. А в глазах плясали чертики. Как будто не вагон с колючей проволокой на окнах, не немецкая неволя, а доброе довоенное время, смотр самодеятельности, сцена клуба. И когда кончил он какой дружный смех, какие аплодисменты грянули в вагоне!

Смеялся Философенко. Смеялся отекший от голода пожилой Солонников. Смеялся всегда замкнутый и молчаливый мужчина с усами, поступивший в лагерь недавно. Смеялся сосед Васи - молодой киргиз Максим аз Джалал-Абадской области, с которым они успели уже подружиться. Смеялись все.

Только помешанный бухгалтер, на которого немец позарился, видимо, из-за его роста, был лишь встревожен шумом и, все так же возвышаясь над всеми, быстро-быстро оглядывался по сторонам.

Поезд стоял на станции. Необычный шум услышал часовой. Он осторожно открыл дверь, просунул в нее автомат и стал подозрительно рассматривать заключенных, затихших при его появлении.

Сумасшедший тоже уставился на немца в упор, пытаясь понять, что это за явление. Потом, видно, вспомнил все же, сколько толчков и ударов получил от этих вооруженных людей в серой форме. На лице его появилась какая-то мысль. Он брезгливо махнул в сторону часового рукой и деловито полез, на самую верхнюю полку.

- Сволеч! - угрожающе сказал ему солдат.

По сумасшедший даже не оглянулся.

Часовой переступил с ноги на ногу, почесал небритый подбородок и приказал:

- Тико! Я буду стрелять!..

Постоял еще, убрал автомат, задвинул дверь. В вагоне стало темно.

16

Русских привезли в Баварию, заставили пилить лес.

Поднимали их в шесть часов утра и заставляли готовить лошадей к работе. Потом выдавали завтрак (все та же кружка "кофе" и двести граммов хлеба с опилками) и гнали в лес. Впереди верхом ехал немец с автоматом, за ним, на подводе, - второй. Далее следовали четыре доводы с пленными. Потом опять немец с автоматом и еще четыре подводы с пленными. А чтоб кому не пришло в голову бежать, по сторонам ехали верховые с автоматами, позади лаяла свора собак.

Пленные таскали тяжелые бревна, грузили их на подводы, отвозили к лесопилке. Производительность труда поддерживал окрик надсмотрщика.

Обед, состоявший из черпака брюквенного супа и двухсот граммов хлеба, не мог насытить. К концу дня пленные едва передвигали ноги. Они с трудом добирались до казармы. Но немцы и тут заставляли сначала убрать лошадей на ночь, подмести двор, улицу перед казармой, починить сбрую. И лишь потом выдавали на ужин еще кружку горячего "кофе" и двести граммов хлеба. Поздно ночью под лай собак и шаги часовых пленные забывались наконец коротким сном.

Работа сблизила пленных, выявила их характеры. Здесь были и люди уставшие - преимущественно пожилые. Они потеряли надежду на возвращение, ожидали лишь смерти. Остальные - их было большинство - не сдавались. Они жадно ловили все слухи о движении Советской Армии на запад. Старались во что бы то ни стало выстоять.

Около Философенко даже образовалось что-то вроде кружка наиболее опытных и бывалых: Усач, Костя Курский, Андрей Сталинградский, Иван Муха...

Их странные имена были лишь прозвищами. Номер так номер. Не каждый пленный хотел открывать врагу свое лицо.

Например, пожилой спокойный мужчина с усами, с которым Вася сидел рядом в вагоне, внешне ничем не выделялся среди остальных. Работал, не пререкался с надсмотрщиками, молча переносил усталость. Но тот, кто захотел бы присмотреться к нему поближе, увидел бы за всем этим огромную выдержку. Усач хорошо знал повадки конвоиров, вовремя предупреждал пленных о неверном шаге или опасности. Он объяснял это тем, что в первую мировую войну его старший брат побывал в немецком плену. Но нетрудно было догадаться, что и сам Усач повидал в жизни немало. А грубоватое прозвище? Надо же было как-то звать человека, имевшего только номер.

Костя Курский хорошо пел русские песни. В пути или на отдыхе, особенно когда становилось уж очень горько на душе, пленные просили:

- Костя! Начни что-нибудь. Родное.

И под небом чужой Баварии неслось:

То не ветер ветку клонит, Не дубравушка шумит...

В шутку кто-то назвал певца курским соловьем. С тех пор осталось: Костя Курский, Костя Соловей.

Пленные уважали Усача, Курского и Философенко. Озорной и неунывающий Иван Муха, который изображал в вагоне подгулявшего мужа, тяжелый и рыхлый Солонников, молчаливый и верный киргиз Максим с застывшим в узких глазах неистребимым гневом да и многие другие пленные старались быть ближе к ним, ловили каждое слово, охотно выполняли несложные их поручения: отвлечь часового, понаблюдать за кем-нибудь, помочь уставшему.