Сергей Бондарин - Парус плаваний и воспоминаний

Тем более теперь радостно сказать о том, что мы знаем высокое удовлетворение от торжества конечной правды, знаем нелегкий, но пахучий хлеб дружбы, солнце, принесенное нашими же руками, знаем возможность художественного познания.

Многие знают теперь то, что вначале было знакомо только немногим.

Иногда мне бывает не весело, а грустно за столом общим с моими друзьями из Кабардино-Балкарии, умеющими делать дружбу веселой, грустно потому, что уже нет многих из тех, кто мог бы быть с нами. Их не может заменить никто другой — именно тех людей, что когда-то в том или ином качестве вручали тебе хотя бы одно звено все той же волшебной златой цепи доброй преемственности, общей верховной заботы о чем? — о том, чтобы всякий человек умел смотреть в глаза любого другого человека всегда — даже и тогда, «когда у вас на носу очки, а в душе осень», как писал в одном из своих рассказов Бабель.

У себя дома, на дворе и на улице

Дальше снова лягут несколько страниц из старых дневников, нуждающихся в комментариях. Комментарии будут тут же.

«Наступает осень — чудесное время в Москве, но на этот раз всюду как-то по-особенному разнообразно любопытно. Состояние как бы вдруг остановившегося взрыва.

Вся Остоженка разрыта, наш старый дом повис над котлованом — прокладывают открытым способом линию метро первой очереди.

И вдруг по Чудовке проехал всадник — босой, без шапки. Смешно. Как в деревне. Тут же бьет молот, сотрясая стены нашей маленькой квартирки: механический молот вбивает сваи.

Поздним вечером я, по обыкновению, прохаживался вдоль подвалов Чудовки. За окнами уже спят. Осенний яблочный воздух, а из окон несет дыханием нор. В одном окне на подоконнике увидел три яйца: сегодня выдавали по рабочим карточкам.

Где-то веселый женский голос пел грустную песню. Другую песню пел мужчина за дощатым забором: «По диким степям Забайкалья».

Дикие темные времена оставили нам свои песни. Будут времена, когда тоске будут обучаться по старым песням каторжников.

Приходил Иля[Илья Ильф], приглашает на завтра: говорят, будут взрывать храм Спасителя.

Я помню, как в шлеме купола появилась первая щель, потом — другая, дальше и дальше — со всех сторон купола, и тогда сначала сквозь щели засквозило небо, а потом — совсем насквозь — в громадной сетчатой мышеловке арматуры. Вместо привычной позолоты над городом зияли дыры. Между тем мы научились рассматривать звезды через сеть арматуры, через каркас, и казалось: не звезда мерцает, а кто-то залез туда, на высоту, с лучистым фонариком в руках, лазает там, что-то ищет, осматривается, увидел.

Фантастический человечек действовал в устрашающей вышине, таинственно-хитро увлекая воображение. Редкий вечер мы не ходили туда с Илей. Это было очень интересно. Иля купил фотоаппарат и уже отлично снимает — и цирк Шапито в парке культуры и отдыха, и Генриетту, у которой на одном снимке оказалось три ноги, интерьер своей и нашей комнаты, Женю Петрова, Сашу Казачинского, Борю Левина — всех друзей, знакомых, кошек, собак, строительные работы на Остоженке, храм Христа Спасителя в разных стадиях его обреченности.

Так вот — завтра бухнут, а между тем на Остоженке дело не замирает. Выполняется план ночной смены. Двигаются и шепчутся какие-то светы и тени, бухает и лязгает, и опять слышен тот же голос, та же надрывно угрюмая сибирская песня: «По диким степям Забайкалья».

И все это вместе радует и душу и воображение, вся полнота ощущения — и то, что на улице, и то, что мерещится нам в небе. Все вместе — это и есть предчувствие будущего.

— Доброе утро!

— Недоброе утро, — вдруг отвечал Ильф.

— Чего так? — я растерялся, но спросил развязно: — Будем взрывать?

— Как здоровье Анечки? Что по этому поводу думает она?

(Анечка — неизлечимо больная девочка из семьи соседей. В летнее время она часами сидела в кресле на пороге, и Ильф, приходя к нам, любил поговорить и поиграть с нею.)

Я отвечал, что Анечка очень жалеет, что не будет видеть, как взрывают.

— А нам отсюда будет отлично видно, запоминайте все — не каждому суждено увидеть отречение от престола или извержение Везувия. Входите же, — Ильф стоял в дверях со стаканом холодного чая в руках. Он был возбужден, на скуластом лице играли пятна румянца — всегда признак возбуждения.

В комнате, кроме Маруси (Мария Николаевна Тарасенко, жена Ильфа), был Саша Казачинский и Соколик, соседи Ильфов…

(В это время Ильфы жили на Саймоновском проезде, на верхнем, пятом этаже дома, воздвигнутого железнодорожным ведомством. Ильф и Казачинский, автор «Зеленого фургона», сотрудники «Гудка», уже прославленного своею четвертой полосой, получили здесь комнаты, как сотрудники газеты. Окна комнаты Ильфа были обращены в сторону Кремля и храма Христа Спасителя. Недавно я видел хороший короткометражный фильм «Ильф и Петров», с большим вкусом и тактом составленный преимущественно из фотографий, иногда сделанных самим Ильфом. Удивительно и печально было узнавать многое: самую комнату с ее большой балконной дверью, с туалетным столиком Марии Николаевны, столиком старинной работы. А вот другой столик между балконной дверью и окном, за которым и ели и писали, любимое кресло Ильи Арнольдовича и он сам в любимом джемпере.)

…Долго оставалась только нижняя часть купола: купол стал вроде блюдца, а в пасмурный день казалось, что верх купола Ушел в туман. Потом фермы и перекрытия залепил снег, и вот наступил день, когда все мы увидели падение храма.

Вокруг сооружения, уже лишенного и главного, и угловых куполов, и всех скульптурных деталей, было так тихо, что через открытую форточку послышался скрип валенок на снегу. Человек в валенках, в буденовке, с биноклем через плечо, шагал к стенам храма, с ним — еще человек пять, штатских и военных.

С шипением взлетела ракета и разорвалась. Мы прижались к стеклам. Подрывники скрылись в блиндаже. Над храмом летела птица, зияла тишина, мы ждали.

Как из ноздрей курильщика, вдруг изо всех щелей здания повалил дым (а может, пыль) розовато-кирпичный и белый, и раздался звук взрыва, как чудовищная отрыжка.

Пыль и дым клубились над зданием. В щели поблескивал какой-то крестик. Продолжала лететь испуганная птица.

Дым рассеялся, пыль осела, смертельно раненное сооружение стояло — белое и жалкое в ясном морозном воздухе.

Опять побежали люди, они что-то рассматривали на доске, прикрепленной к стене какого-то временного сарая. Может быть, там был сейсмограф.

И вот снова взвилась ракета. Кто-то из нас начал отсчитывать секунды, казалось, мы ждем чересчур долго. Но вот опять глухо, чудовищно рыгнул аммонал. Ильф вскинул и нацелил свою «лейку»: