Эндель Пусэп - Тревожное небо

Две недели спустя состоялась конференция Красноярской комсомольской организации. Дали слово и мне. Помнится, говорил я о недостаточном внимании райкома и окружкома к нашей школьной ячейке, о том, что нам, нацменам, труднее работать, чем другим.

… Во главе редколлегии школьной стенной газеты стала Маша Брюшинина. Выход первого номера превратился в сенсацию. Если до сих пор газета почти не привлекала внимания, то теперь у стены, где она висела, была постоянная давка. Десятки карикатур и статеек, пробиравших «не взирая на лица» двоечников и баловников, увеличили ее размеры в несколько раз. Попало и нам с Леной. В одном из очередных номеров красовалась карикатура: мальчик и девочка стоят, вытянув навстречу друг другу губы. Четко нарисованные «комиссарская» толстовка с накладными карманами и платье в крупную клетку не оставляли сомнений в именах их владельцев.

… Уже к весне, когда весело журчали ручейки и из-под снега выглянула яркая зелень озимых, прекратились уроки русского языка. Маша, всегда веселая и жизнерадостная, все чаще и чаще запаздывала на уроки и безучастно сидела за партой с покрасневшими от слез глазами.

— Папе очень плохо, — глотая слезы, сообщила она нам однажды и, отпросившись у заведующего, ушла домой. Несколько дней спустя учитель русского языка умер…

Гроб стоял посредине большой классной комнаты. Убранный еловыми и сосновыми ветками, лежал наш любимый учитель с закрытыми глазами, тихий, осунувшийся. Кто-то из учителей сказал прощальное слово. Молча и скорбно стояли мы у гроба. Сжимало горло, у девочек слезились глаза. Маша, припав лицом к груди отца, навзрыд плакала.

Версты две несли мы своего учителя до последнего его пристанища, по одному, по двое сменяя уставших.

Это была первая утрата доброго, близкого мне человека.

Со смертью Брюшинина прекратились и занятия по русскому языку. Их заменяли то математикой, то географией или естествознанием.

… Осенью, накануне начала занятий, я заметил вблизи школы ястреба и понесся к заведующему попросить ружье. Как всегда, без стука, вошел я в помещение и остановился как вкопанный: подняв на меня удивленные голубые глаза, стояла там незнакомая девушка.

— Ястреб там… — промямлил я, не смея поднять глаз. Поняв меня с полуслова, Томингас протянул мне двустволку.

«Вот растяпа, даже не поздоровался», — ругал я себя, выходя.

Затаив дыхание, подкрадывался я к птице. Уж очень хотелось мне в этот раз снять ее с дерева. И совсем не потому, что в руках заведующего превратится она в экспонат краеведческого музея.

Загремел выстрел, и птица камнем свалилась вниз. Провожаемый выбежавшей на шум оравой школьников, принес я ее Томингасу.

— Хороша, — залюбовался тот. — Давай-ка и обработаем ее сразу. — И тотчас начал орудовать скальпелем. Я помогал ему придерживать ястреба.

Подняв на миг глаза, я снова увидел копну золотистых волос и вопросительный взгляд незнакомки.

Вечером, сдвинув к стенке и сложив в кучу парты, мы стащили с чердака набитые соломой матрацы, одеяла, подушки и, как всегда, улеглись спать на полу. Тут же на меня посыпались вопросы:

— Откуда она? Как ее звать? В каком классе она будет учиться?

— Ты же был там. О чем вы говорили? Кто она: русская, латышка, эстонка? — донимал меня сосед, Володя Чехлов.

Знал я о новенькой не больше спрашивающих и в сердцах послал их ко всем чертям.

С утра занятия должны были начаться уроком литературы. Мы знали, что после смерти Брюшинина его заменят кем-нибудь другим и ничуть не удивились, когда в класс вошел заведующий школой. Вместе с ним вошла и новенькая, невысокая белокурая девушка.

— С нами будет учиться, — громким шепотом заключил мой сосед.

В глазах Томингаса запрыгали веселые искорки. Оглядывая нас, улыбалась и девушка.

— К нам прибыла новая учительница, — ошеломил нас с первых же слов заведующий. — Звать ее — Елена, фамилия — Сэпман. Будет она преподавать вам русский язык и литературу.

Вот это — да-а! Учительница… А мы-то думали.

Так, в учебе, в комсомольских делах и учкомовских хлопотах прошла зима 1926/27 года. Проходил мой второй и последний год учебы в Островской школе-интернате. Не знал я еще, что это был и последний год моей жизни на родине, в Сибири. Не знал я и того, что почти через полвека встречу свою учительницу Елену Сэпман с орденом Ленина на груди.

Недавно, после долгого-долгого перерыва, мне довелось побывать в тех местах, где я родился и где прошло мое детство.

Проскочив через мост, соединявший левый берег Енисея с бывшим Коиным островом, мы покатили по широкой асфальтированной улице Красноярска на восток. Жадно вглядывался я по сторонам, тщетно надеясь узнать места, вспомнить дорогу, по которой сорок пять лет тому назад привез нас в город отец. Все неузнаваемо изменилось. Лишь при въезде в Маганское пошли знакомые картины: те же деревянные пятистенки, те же ставенки с железными болтами, та же, к сожалению, грязь, через которую перебирались женщины в высоких — теперь уже не кожаных, а резиновых сапогах. Только подолы поддерживать сейчас уже нет нужды: они и так куда короче, чем нужно. Мода… И курточки — нейлоновые. По левую сторону улицы поблескивает широкими окнами новый магазин. Проезжаем Тертеж, Камарчагу. Села и поселки те же. Только выросшие. В Шало, теперь центре Майского района, топольки на центральной площади, посаженные шестьдесят лет тому назад, превратились в мощные старые деревья.

Добрались до Верхне-Шалинского. Водитель «газика», на котором я ехал, симпатичный крепыш Валера расспросил пожилого колхозника и, узнав про повороты и развилки, повел машину к Выймовским хуторам.

Дорога, заросшая посередине травой, петляет по покрытым мелколесьем сопкам и ложбинкам, такая же, как и полвека тому назад… Вокруг нас все больше и больше белоствольных берез. «Березовка», догадываюсь я и, всматриваясь по сторонам, жду появления хуторов. Едем уже с полчаса, а кругом все те же молодые березки.

— Наверно, мы где-то не туда свернули, — высказываю я сомнение.

— Как это не туда? Да тут некуда и сворачивать-то, — недовольно отвергает саму возможность ошибки Валера. Правильно едем!

Начал накрапывать дождь.

Перед нами возникает широкая гравийная дорога, а за ней — река. Базаиха! Это она. Но куда же подевались хутора? И почему такими голыми стали берега реки? Где пихтач и черемуха, малинники и непролазные заросли смородины?

— Лес сплавляют, — замечает Валера знающе, — вот бережок-то и подстригло.

Вот оно что-о! Сотни тысяч бревен, сплавляемых из года в год молем, стерли с берегов все и вся.