Эрнст Ганфштенгль - Гитлер. Утраченные годы. Воспоминания сподвижника фюрера. 1927-1944

Так или иначе, Гитлеру приходилось время от времени появляться в качестве свидетеля на частых политических процессах, и он всегда волновался перед этими заседаниями. Он знал, что я пианист, и просил сыграть что-нибудь, чтобы успокоить нервы. Я несколько утратил навыки, да и пианино было ужасно расстроено, но я сыграл фугу Баха, которую он слушал, сидя в кресле, кивая без всякого интереса. Потом я начал прелюдию к «Мейстерзингерам». И тут началось. Это было усладой для Гитлера. Он досконально знал эту вещь и мог насвистеть любую ноту в необычном, пронзительном вибрато, но совершенно чисто. Он стал маршировать взад-вперед по залу, размахивая руками, как будто дирижируя оркестром. У него действительно было отличное чувство музыки, наверняка такое же, как и у многих дирижеров. Эта музыка воздействовала на него физически, и к моменту, когда я с грохотом отыграл финальную часть, он был в превосходном настроении, все его тревоги отступили, и он был готов к поединку с прокурором.

Я очень неплохой пианист, и у меня были хорошие учителя, но, обладая каким-то страстным складом ума, я играю в такой манере, которую многие считают слишком усердным акцентом, проигрывая множество листовских фиоритур и великолепных романтических ритмов. Это было как раз то, что нравилось Гитлеру. Возможно, одна из главных причин, почему он держал меня возле себя столь долгие годы, даже тогда, когда мы радикально разошлись во взглядах по поводу политики, состояла в том, что у меня был особенный дар, которым я, видимо, обладал, играя ту музыку, которую он любил, именно в оркестровом стиле, который он предпочитал. Эффект, производимый этим маленьким пианино на полу, покрытом линолеумом, не должен был уступать звенящим нотам какого-нибудь «Стейнвея» в Карнеги-Холл.

Потом мы вместе проводили бесчисленные музыкальные сессии. У него не оставалось времени на Баха, да и немногим больше было на Моцарта. В той музыке не хватало кульминаций, необходимых его турбулентной натуре. Он слушал Шумана и Шопена. Ему также нравились некоторые пьесы Рихарда Штрауса. Со временем я научил его ценить итальянскую оперу, но в финале всегда должен был быть Вагнер: «Мейстерзингеры», «Тристан и Изольда» и «Лоэнгрин». Я играл их, должно быть, сотни раз, и он никогда не уставал. Он обладал подлинным знанием и пониманием музыки Вагнера, он обрел это где-то, может быть, в венские дни, задолго до того, как я с ним познакомился. Это семя, может быть, было посеяно даже в Линце, где в начале века жил ученик Листа по имени Геллерих, являвшийся дирижером в местном оркестре и страстным поклонником Вагнера. Но где бы это ни случилось, оно стало частью гитлеровского существования. Я заметил, что есть прямая параллель между конструкцией прелюдии к «Мейстерзингерам» и структурой его выступлений. Целое переплетение лейтмотивов, декораций, контрапунктов и музыкальные контрасты, и спор – все это точно отражается в рисунке его речей, которые являлись симфоническими по конструкции и заканчивались гигантской кульминацией, как пронзительный звук вагнеровских тромбонов.

Я был чуть ли не единственным, кто общался со всеми его знакомыми. Обычно он держал их всех совершенно изолированно друг от друга и никогда не рассказывал, где был и куда собирается, или брал кого-нибудь из них с собой. Иногда он просил меня сопроводить его к Лаубокам на чай и усаживал меня за пианино. Думаю, это тешило его самолюбие – он мог показать кого-то с такими достоинствами. Лаубок был глубоко ему предан, а так как националистический психоз в Баварии возрастал, хранил немало оружия и боеприпасов для нацистов на подведомственных железнодорожных станциях. Он всегда был предупредительно вежлив со мной, но относился к какой-то здравомыслящей группе в партии, которую возмущали манеры, с которыми Гитлер обращался с людьми отличенными. Лаубок считал такой стиль поведения крайне опасным для дела партии. Готфрид Федер даже опубликовал памфлет, в котором Гитлер обвинялся в предпочтении «компании прекрасных женщин» своим обязанностям руководителя партии рабочего класса. Это был прямой намек на мою сестру Эрну и особенно мою жену, к которой у Гитлера возникла одна из его многочисленных страстей.

Был еще один случай, на этот раз в доме Генриха Гофмана, его друга-фотографа, где я стал играть некоторые футбольные марши, которым научился в Гарварде. Я объяснил Гитлеру все эти вещи о заводилах в группах поддержки и маршах, контрмаршах и хорошо обдуманном подстегивании истерического энтузиазма. Я рассказал ему о тысячах зрителей, которых эти уловки заставляют кричать в унисон «Гарвард, Гарвард, Гарвард, pa, pa, pa!», и о гипнотическом эффекте приемов такого рода. Я сыграл ему некоторые из маршей Соуза, а потом и свой собственный «Фаларах», чтобы продемонстрировать, как это можно сделать, приспособив немецкие мелодии, и придал им весь тот бодрый, жизнерадостный ритм, столь характерный для американской музыки и духового оркестра. И я, фигурально, заставил Гитлера кричать от энтузиазма. «Так это же, Ганфштенгль, как раз то, что надо для нашего движения, это же чудесно!» – и он стал ходить с напыщенным видом – ни дать ни взять участник военного парада! Потом он заставил оркестр CA разучить эту мелодию. Я даже сам написал десяток или около этого маршей, включая и тот, под который колонны коричневорубашечников шли через Бранденбургские ворота в тот день, когда он пришел к власти. «Ра-ра-ра!» превратилось в «Зиг хайль! Зиг хайль!».

Одна вещь, которая до меня очень рано дошла, – это отсутствие жизненно важного фактора в существовании Гитлера. У него не было нормальной сексуальной жизни. Я уже говорил, что у него развилась страстная влюбленность в мою жену, которая выражалась в цветах и целовании рук, в обожании во взгляде. Возможно, она оказалась первой симпатичной женщиной из хорошей семьи, которую он вообще встретил, но по нему никогда не ощущалось, что это влечение имеет физический характер. В этом была часть его исключительного дара самодраматизации, часть скрытых комплексов и органической импотенции, которая могла быть либо врожденной, либо приобретенной от заболевания сифилисом в молодые годы в Вене.

В тот ранний период все эти детали были мне неизвестны, и можно было только чувствовать, что здесь что-то не так. Перед вами человек с вулканическим запасом энергии, не имеющей видимого выхода, кроме его почти спиритических представлений на трибуне в качестве оратора. Большинство его друзей среди женщин были материнского типа: фрау Брюкман и фрау Бехштайн. Правда, я встречал еще одну женщину, которой было за пятьдесят – Карола Гофман. Это была ушедшая на пенсию школьная учительница, у нее был небольшой домик в пригороде Мюнхена Шольн, который он и его друзья использовали в качестве одного из штабов, где эта добрая дама заботилась о Гитлере и угощала его пирожными.