Ольга Тер-Газарян - Есенин и Айседора Дункан

Заиграл Шопен, и Айседора закружилась, запрокинув голову. Танцевала она в этот вечер долго и хорошо, как никогда. Шарф окутывал ее руки, как язык пламени. Она пыталась выразить в движениях всю свою страсть и любовь к Есенину. Сергей же стоял и бросал на нее из-за угла горячие удивленные взгляды. Он, не понимавший ее танцы, чувствовал ее запал и те эмоции, которые она передавала. Самозабвенно вскидывая руки, Айседора погрузилась в себя и, казалось, она здесь одна и не видит вокруг никого. Окончив, она замерла на месте и стояла недвижно несколько мгновений. Восторженная публика разразилась бешеными аплодисментами. Раскрасневшаяся танцовщица счастливо улыбалась и кланялась.

Уже светало, но гости и не думали расходиться. Впрочем, некоторые из них были и вовсе не в состоянии покинуть торжество. Айседора распорядилась постелить для всех желающих матрацы и белье в огромном танцевальном зале. Лику с мужем Дункан устроила в мавританской столовой, куда внесли гигантскую кровать.

В эту ночь Айседора была особенно нежна с Есениным. Она ласкала его, легонько целуя в губы, гладила золотистые волосы и крепкое мускулистое тело, благодарно заглядывала в любимые васильковые глаза и шептала сентиментальные глупости. Умело она расстегнула застежки и пуговицы, медленно и осторожно освобождая его от одежды. Затем, спускаясь все ниже и ниже, она прильнула губами к его животу и поцеловала в самый пупок. Тело его дрожало от нетерпения. Айседора, горячо и прерывисто дыша, спустилась еще ниже и поцеловала твердую шелковистую плоть. У него вырвался сладостный стон наслаждения. Она ласкала его языком, пока не почувствовала извержение упругой струи. Устало дыша, она прильнула к его груди и ласково обвила рукой. Она была счастлива.

Сбылось предсказание гадалки – она вышла замуж в России. Айседора Дункан, презирающая и отвергающая все условности этого мира! Теперь она была женой прекрасного и гениального юного ангела. Теперь он будет с ней всегда рядом. Томно уставившись в потолок, Сергей в мечтах уносился далеко за моря и океаны, с упоением думая о предстоящих путешествиях и странах, которые он повидает. Его манила заграница – необъяснимая, неизвестная и такая желанная. «Все там будет по-другому» – казалось ему.

После полудня гости начали потихоньку просыпаться. Бледными призраками они бродили по дворцу. Завтракали, когда кто хотел, а разошлись только к вечеру. Через день Айседора Дункан и Сергей Есенин улетели на самолете в Берлин.

Глава 10

Берлин

Мы сидели на траве Ходынского поля – том самом, на котором во время коронации Николая II в давке погибли тысячи людей – и ждали, пока заправят наш маленький шестиместный самолетик. Я никогда не летал прежде и немного волновался. Изадора показала мне корзинку с лимонами:

– Lemon samoljot kharasho.

– Да, Сергей Александрович, – подтвердил подошедший Шнейдер. – Лимоны хорошо помогают от укачивания. Его можно пососать, и дурнота пройдет.

– О, нет, – протянул вдруг он в ответ что-то тараторящей ему Изадоре. – Говорит, что шампанское тоже можно в полете. Нет, Сергей Александрович, от шампанского наоборот будет только хуже.

Я отвернулся от них. «Опять она о выпивке!» – подумал я. «Черт знает, что такое! Шампанское вместо воды. Виски, водка и коньяк – на ужин. Одна жратва, выпивка и утехи на уме!». Мои невеселые мысли прервал пилот, принесший мешковатый костюм для пассажиров. Я нехотя нацепил его, Изадора же отказалась. Тут она что-то выкрикнула с большим волнением. «Что же такое опять? Никак она не успокоится!» – раздраженно подумал я. Как выяснилось, она забыла написать завещание. «Да-а-а, вот русский человек вряд ли бы про это подумал», – пронеслось в моей голове.

Илья Ильич достал из своей сумки маленький голубой блокнот и протянул ей. Она быстро написала короткое завещание, и мы, наконец, сели в самолет. В кабине было жутковато, я вдруг забеспокоился и вспомнил, что корзинку с лимонами мы оставили на земле. Тревожно постучав по стеклу кулаком, я показал Шнейдеру на машину, рядом с которой осталась стоять корзинка. Шнейдер стремглав бросился к автомобилю и передал мне лимоны, вбежав под крыло уже разгонявшегося самолета. Мы взлетели. Я с огромным интересом смотрел вниз на родные поля и земли и предвкушал встречу с Европой. В голове моей роились грандиозные планы и замыслы. Казалось, жизнь начинается заново.

Завещание, кстати, тогда так и осталось у Шнейдера. Изадоре пришлось дать телеграмму, чтобы он переслал его нам в Берлин.

12 мая мы заехали в отель «Адлон» на Унтер ден Линден, где Изадора всегда останавливалась, и заняли две большие комнаты. В вестибюле уже толпились шумные журналисты и фотографы, ожидающие приезда стареющей дивы из «большевистской Москвы» и ее мужа, известного русского поэта. Изадора, снисходительно улыбаясь, раздавала интервью направо и налево вся заваленная букетами встречающих ее поклонников. Ко мне репортеры тоже обратились с несколькими вопросами, но я, как всегда, оробел. Когда дело касалось чтения стихов, то мне, признаться, не было равных, а вот толкать речи я, увы, никогда не умел. В этом Изадора, конечно, давала мне фору.

Наутро я должен был встретиться в кафе «Леон» в Доме искусств с Кусиковым, которому дал телеграмму о своем приезде накануне. Я пошел в кафе один. Изадора осталась в номере, сказав, что придет позже. Людей было много, знакомых – не очень. Я немного засмущался, когда меня попросили читать. Сидевшие тут казались мне какими-то чужими – одно слово – иностранцы, однако я тут же вспомнил, что они такие же иностранцы, как и я. Я уверенно вышел на сцену и принялся декламировать. Прочел «Исповедь хулигана» и монолог Хлопуши. Приняли меня восторженно. Слушатели бешено аплодировали. Я, честно, не ожидал такого приема, хотя в глубине души и надеялся на свой успех.

Вскоре пришла Изадора. Я встретил ее и проводил к своему столику. Вдруг из зала кто-то выкрикнул: «Интернационал!». Изадора удивленно обернулась и начала выискивать провокатора, а потом заговорщицки подмигнула мне, и мы запели гимн сами. Начался шум, свист. Видимо, в зале оказались «белые». Я вскочил на стул и стал читать стихи, пытаясь перекричать свист. Но «бывшие» не хотели угомониться, тогда я заорал так, что зазвенело в ушах:

– Все равно не пересвистите. Как засуну четыре пальца в рот и свистну – тут и конец всей русской эмиграции. Лучше нас никто свистеть не умеет!

Помню, еще что-то я наплел в тот вечер: кажется, что в России теперь не достать бумаги, и мы писали с Мариенгофом стихи на стенах Страстного монастыря и читали их вслух на бульварах проституткам и бандитам. Да, как обычно, дал маху. Публике, впрочем, понравилось. За мной водилась страсть к розыгрышам, да и пьяным дурачком я, ой как любил, иногда прикинуться. Через несколько дней все же пришлось давать объяснительную вместе с Изадорой заместителю наркома иностранных дел Литвинову, обещая в публичных местах «Интернационал» больше не петь».