Дьёдонне Гнамманку - Абрам Ганнибал: Черный предок Пушкина

Уже через неделю Абрам посылает новое письмо, только теперь уже не самому государю, а его кабинет-секретарю Макарову, с которым он в свое время был достаточно близко знаком. Вот что он пишет:

Мой премилостивый государь Алексей Васильевичу мой государь! Прошу вас, моего государя, нас чтоб не оставить в такой бедности, и здесь приложить свое милосердие в прошении к его величеству об нас бедных презря все мое глупое, младые поступки к себе показанной и явить над нами свое милосердие отеческое, яко над детьми своими, чтоб нам не пропасть в нищете здешнем. Во истину, мой государь, не можем пропитатися определенными 240 ефимками французскими, и о чем писали его величеству, при том просим и ваше милосердие. При сем остаюся вам, моего государя, слуга.

Нет им ответа из России. Все говорит о том, что Петру было просто не до того. Как раз в это время достиг кульминации его конфликт с единственным сыном и наследником трона царевичем Алексеем. «Один строил новую Россию, призывая к действию всех энергичных людей, другой же с нежностью говорил об уходящей Московской Руси с ее ленивой, вяло текущей жизнью, с ее консерватизмом и нежеланием любых инноваций… Царевич вольно или невольно становится тем человеком, вокруг которого объединяются как раз люди недовольные происходящими преобразованиями. Желая того или нет, он становится их вождем. 14 июня 1718 года царевич Алексей заключен в Петропавловскую крепость»{46}.

За этим последовали невеселые события, известные следствия и неизвестные причины которых мы сейчас не будем описывать. Так или иначе, но у государя, единственного человека, от которого зависела судьба «стипендии» для наших «студентов», просто не доходят до них руки. Так что Абрам и Алексей остаются как бы в подвешенном состоянии: ответа на их прошения нет.

Следующее письмо датировано октябрем. К этому времени, видимо, в финансовой стороне жизни наших «парижан» ничего так и не изменилось, и они снова берутся за перо. «…На плечах ни кафтана, ни рубашки почитай нет, мастера учат в долг. Просим по некоторому числу денег, чтобы нам мастерам дать, но наше прошение всегда вотще…{47}

До 1 ноября никакой ответной реакции, видимо, так и не последовало. И вот уже Алексей сам, один, пишет Макарову, практически полностью повторяя уже сказанное в предыдущих посланиях. Но каков стиль!

Всемилостивейший царь и государь!

Не здравый ищет врача, но болящий: как я уже конечно нахожуся внешно и внутренно скорбяща, не имеяй иного дохтора, ни лекарства, разве высокою вашего величества милостию исцелити бедность мою можете. Ей, всемилостивый государь, в крайней нищете уже есмь, и препятствует много бедность наша вам угодное по желанию нашему исполнить, ибо вся науки за ничто здесь не даются, но всякая заплаты своей требует. Я никогда не забуду милостивого указу вашего величества, который при отъезде вашем из Парижа нам дан устно не так, как рабам, но как детям своим, дабы не попасться в тюрьму. Но я воистину сего боюся, не ради мотовства, ни гулянья, но ради бедности нашей скорей может статься, ибо милостиво определенным жалованьем вашего величества защитить себя двема стами ефимками французскими ни по которому образу не возможно.

Умилосердися, великий государь, над бедностью нашею по обыкновенной своей высокой милости, повели прибавить вашего государева жалованья! Призри, милостивый государь и отче, слезно вопиющих к тебе, которые не имеют иныя надежды, ни прибежища, ни заступника кроме вашего величества! Истинно, не гипокрицким образом простираем прошение, но слезным, а будем ожидать высокой нам милости вашего величества, всемилостивейшего нашего царя и государя всенижайший раб Алексей Юров.

Российские недоросли, попав за границу и получив деньги в собственное распоряжение, в большинстве своем и не думают учиться. Они, по примеру пресловутого Салтыкова, сразу все и проматывают. И при таких расходах, естественно, поминутно требуют еще и еще денег из казны. Вот Алексей и старается показать, что они-то с Абрамом как раз не такие, а деньги им действительно нужны, и именно на учение, а не на гулянки. По той же причине в своем первом письме они ссылаются на Конона Зотова. Тот прибыл как раз тогда во Францию, чтобы «сыскать все, что ко флоту надлежит на море и в портах», а заодно и с инспекцией российских «студентов». В рапорте Макарову Зотов пишет, что гардемарины русские, изучающие морское дело во Франции, живут в страшной бедности, что «надобно одноконечно им присылать по 300 ефимков в год хотя и из казны»{49}, чтобы они могли вести жизнь достойную.

Когда, наконец, в том же ноябре русский посол передает им деньги за 1718 год, выясняется, что никакой прибавки они не получили. И тогда, как раз накануне Рождества, Абрам и Алексей снова берут перо и пишут к государю:

Всемилостивейший Царь Государь!

По многом нашем слезном вопле паки Ваше Величество трудить кровно принуждены о прибавке вашего Государева жалованья. Истинно, всемилостивейший Государь, мучимся совестию нашею, чтоб за такою нашею бедностию не упустить времени; умилосердися, Всемилостивейший Государь, утверди высокою вашею Государевою милостию то, за что ухватились, дабы из рук не упустить. Мы видим, колико милион душ питаются милостивым призрением Вашего Величества и все радуются, как и мы оною милостию воспитанны; порадуй, Всемилостивейший Государь, истинно скорбящих, повели прибавить вашего Государева жалованья, а нам Сава Рагузинский здесь дает через своего кореспондента толко по 200 рублев, которыми не токмо пропитатися, ни от долгов себя защитить невозможно.

Снова и, как мы увидим, не в последний раз пересеклись пути Абрама и Саввы Рагузинского. Сейчас он — представитель Петра в Париже. Однако вот что пишет в Россию компаньон Абрама, Алексей Юров: «…ныне денги переменилися и в цене поднялис и мы от определенного своего жалованья теряем по четыреста гульденов и на все цена прибавилас безмерная; прошу вас, моего милостиваго государя, приказать ко мне отписать, какими денгами изволите платить за нас Саве Рагузинскому: ежели рублями за ефимок, то бы нам всякой ефимок был по четыре ливра и по пяти копеек или слишком, а он нам дает по три ливра за ефимок, также и к Саве прошу отписать о сем; а я чаю, что Царское Величество приказал нам определить ефимками Галанскими, а не французскими малыми…»{51}.