Рустам Мамин - Память сердца
В Никольское, на родину
С Павелецкого вокзала – «Москва – Куйбышев» через Пачелму – прямая дорога. Сейчас она закрыта, где-то немец-сволочь орудует. А с Казанского на Куйбышев (то бишь на Пензу, а нам-то – на Пачелму), – все равно что с Казанского – в Ленинград! Что там впереди?..
Но деваться, видно, было некуда. Для Москвы настали тяжелые дни октября.
Итак, втроем: я, отец и земляк дядя Саша, уже с Казанского вокзала, выехали в направлении Пензы… От Москвы до нашей станции Пачелма чуть более шестисот километров, – мы же ехали уже седьмые сутки. Поезда двигались медленно, часто останавливались. Пассажиры от вагонов, рассыпавшись, бежали к колхозным полям и успевали накопать картошки, наломать досок для костров из заградительных щитов. Их к зиме вдоль железных дорог на многие километры устанавливали – от снежных заносов. Тогда их было множество – по всем дорогам. Сейчас их не ставят.
Разжигали костры, и вымытую в лужах картошку варили в воде, выпрошенной у машиниста поезда. Если поезд стоял долго, картошка успевала свариться. Если нет, – ехали дальше на подножках с горячими кастрюлями и на следующих остановках доваривали. А если ехали долго, картошка успевала остыть, хотя бы чуть. Тогда она уже не доваривалась, ее выбрасывали с великой жалостью и ехали до следующих картофельных полей.
Дядь Саша узнал, что на станции Сасово есть железнодорожная ветка, по которой тоже можно приехать в наш район. Ветка местного значения, она не загружена, и мы быстрее доберемся, кажется, через станцию Зимитчино.
По новой ветке мы действительно ехали довольно быстро. Приехали в Зимитчино поздней ночью. Сошли с поезда. Светила полная луна. Только что выпавший первый снег в лунном свете белел и мерцал вплоть до горизонта.
Отец, глядя на меня, предложил Саше:
– При таком лунном свете, звездном небе да после всего, что пережито за последние дни, грех не прогуляться, Саша! Плюнем-ка на дорогу, берем направление по целине – прямо на наше село. Никуда не сворачиваем, нигде не останавливаемся – ни в какой деревне. Никуда не заходим, сократим эти двадцать восемь километров и до рассвета увидим наше родное Никольское!
– Я – за!.. – весело усмехнулся дядь Саша. А после паузы добавил: – А где и когда мы пропадали? Вперед!..
Он был веселым и добрым мужиком. В вагоне играл на моей мандолине, пел военные песни. Чуть ли не четверть вагона окружала нас, чтобы послушать его рассказы о жизни. Потом, в селе, учил нас, городских, запрягать лошадь, пахать, работать на комбайне. Благодаря ему мы научились управлять трактором, косить траву, рожь, скирдовать солому, сено. Он учил нас, где и как резать лыко, сушить и плести лапти. Гуляя с парнями по селу, любил на радость всем играть на гармони, петь частушки и отплясывал чечетку на своих до смешного кривых ногах. Вслед его иногда без злобы называли «циркулем». Хороший был человек. Он оставил по себе добрую память.
Через месяц вместе с земляками он был призван и в первом же бою с танками погиб, кажется, под Вязьмой. Рассказали об этом земляки-годки, с кем вместе ему пришлось воевать.
Дедушкин сахарный завод
Путь для меня был вроде не утомителен. Светила луна, шли широким ровным шагом. Дышалось легко и непривычно вольно. Шагали без дорог: по вспаханным занесенным первым снегом полям, по жнитве. Если попадались деревни, не обходя, пересекали их через дворы, будоража собак. Шли мимо ветряных мельниц, через овраги. Срезали угол соснового леса. А когда проходили мимо высоких строений, чернеющих на фоне неба, дядь Саша сказал:
– Юсупыч, а ведь мы мимо вашего сахарного завода идем! Как?..
– Что как?
– Ну, память ничего не подсказывает?
– Да н-не-ет. Я, да и отец мой, к заводу не имеем никакого отношения. Это завод твоего прадеда – князя Алимбека Алимбекова.
– Он сам строил?
– Не знаю, кто строил. Это целая история, длинная и долгая…
– Ну-ну, Юсупыч! Ты уж расскажи! Да и сыну будет интересно…
– Давно это было, я от Абдурахмана, дяди по материнской линии слышал, наши-то и не помнили. А он на селе старше многих и памятлив был. Многое знал и много рассказывал. Так вот: был дед мой человеком могучим, высоким, складным. Его любили все за честность, прямоту, справедливость. Он ничего, никого не боялся, ни перед кем не кланялся. Его знали и уважали во всем уезде. К нему из других уездов приезжали решать спорные вопросы.
И вот идет он как-то по деревне и видит: впереди парнишка или девчонка – словом, малышка от дороги к дому прутиком гусей загоняет. А на малышку совсем близко тройка несется! Дед ускорил шаг, но беда: тройка лихо скачет, вот-вот задавит ребенка!.. Но тот все же успевает с гусями уйти с дороги. А возчик кнутом стеганул по гусям и, концом кнута зацепив за ногу ребенка, потащил его по дороге… Дед встал посередине дороги, распростер руки и что-то гаркнул так, что лошади на дыбы вскинулись!.. Схватил он под уздцы коренного, выхватил у возчика вожжи и, отобрав кнут, стеганул самого возчика, а заодно и седока, который стал ругаться на Алимбека…
Тот кнут долго висел в доме у твоего прадеда, потом у деда… – пояснил мне отец. – А потом уж перешел к нам. Ты помнишь этот кнут? Он знаменитый. В Москве остался. Жаль, а то и твоему внуку мог бы пригодиться.
Я помнил этот кнут…
– Так вот на этой тройке ехал сам башмаковский губернатор!.. Все бы ничего, но через месяц вызвали Алимбека в Петербург!..
Обратно его ждали больше месяца – не ехал. Перестали ждать. Начали говорить, засадил-де Алимбека губернатор. Пропал человек, в Сибирь сослали!.. А через два месяца вернулся Алимбек в Никольское с правами на Зимитченский сахарный завод, он его высудил у графа Воронцова-Дашкова. Знаешь, тот что имеет дворцы в Крыму, в Алупке? Прадед не терял время даром. Делал свои дела.
Домой Алимбека привез на своей тройке друг его, губернатор Чомбарского уезда. Прадед же был князем, заслуги какие-то имел. Губернатор ехал из Тархан, где Лермонтовкая усадьба, в уездный город Керенск – и завез Алимбека. Твой дед, мой отец Юсуп, сын Алимбека, дружил с детьми губернатора Чомбарского уезда. Кто-то из них подарил моему деду плетеное кресло, якобы в нем сидел Михаил Лермонтов. Может, шутка, кто знает… Дед с удовольствием пользовался им. Даже фотография сохранилась. Старинная. Сидит твой прадед в плетеном кресле, слева, на маленьком столике, лежит кинжал с какими-то ремнями. К столику прислонено ружье с длинным стволом. У ног лежат две породистые собаки, смотрят, как ни странно, прямо на камеру…
Дошли до избы, где жила наша семья, к раннему рассвету. Помню, мама дала мне топленых сливок, деревенских, с коричневыми густыми пенками… И я сразу рухнул в постель. Не помню, как завтракали и что было дальше. Как и что ни говори, более двадцати пяти километров прошли, а мне – пятнадцать.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});