Записки фотомодели. Стразы вместо слез - Бон Полина
– Ты, как всегда, лезешь туда, куда тебя не просят! Ну раз уж ты не можешь понять простых вещей сама, я тебе объясню. Ты знаешь, что ваш отец от вас отказался. Я тащу вас на своем горбу одна. – Мама делает многозначительную паузу, чтобы подчеркнуть тяжесть своей ноши. – Никто из вас троих не работает, и неизвестно, будет ли когда-то работать. При этом все вы хотите есть, пить, одеваться и так далее. Ваш папаша вряд ли примет участие в вашей судьбе. А я при всем желании не смогу вас обеспечить. Возможно, я вообще умру, не дождавшись, пока вы начнете самостоятельную жизнь. Поэтому пришла пора позаботиться о вашем будущем. Больше всех меня волнует, естественно, твой брат. Он младший. К тому же он мальчик. С девочками проще. Вас можно удачно выдать замуж. Именно для этого мы идем к отцу Олегу. У него есть сын, которому подыскивают православную невесту. Ты можешь стать вполне подходящей партией для него. Для тебя это будет неплохой вариант. Отец Олег – настоятель богатого прихода. У него в друзьях – банкиры и олигархи. По какой-то линии он в родстве с патриархом, так что у этой семьи все схвачено. Через пару лет можно будет вас обвенчать. А там, – мама на ходу машет рукой в неопределенном направлении, – его сын закончит семинарию, рукоположится, получит хороший приход в Москве. Отец о нем позаботится. Будешь жить – сама себе хозяйка. Рожать и детей растить. Муж при тебе, церковная прислуга всегда под руками, на всем готовом. Чем не хорошая перспектива?
Этот вопрос на самом деле не предполагает, что я должна на него ответить. Мое мнение маме не требуется. Она уже все решила и обо всем договорилась. Поэтому я просто молчу, не мешая ей оставаться довольной собой.
Сына священника зовут Павел. Ему восемнадцать лет, и, вопреки моим ожиданиям, одет он не в китель семинариста, а в мирской серый костюм без галстука.
Сидя после службы за столом в доме священника, я стараюсь незаметно разглядеть человека, которому с такой легкостью хочет отдать меня мама. Он высокий. Это плюс. Но худой и костистый. Когда он сидит, эта нескладность особенно бросается в глаза. Длинные руки сильно вылезают из рукавов пиджака, как будто костюм ему мал. Если он вытянет руку с другой половины стола, то легко сможет прикоснуться ко мне. Только мне этого не хочется. Павел производит впечатление нарисованного из прямых «палочек» человечка. Прямые длинные ножки, прямые ручки, прямая шейка, прямой нос. Он весь прямой и какой-то неживой. Словно деревянная кукла буратино, к конечностям которой привязаны невидимые ниточки.
Кажется, что все, что делает Павел, он делает резко, как деревянная кукла. Когда он здоровается с кем-то из мужчин, то под прямым углом подает абсолютно прямую негнущуюся ладонь. Даже когда он ест, вилка совершает свой путь от тарелки до его широкого, как у Щелкунчика, рта какими-то рывками. Хорошей парой для него могла бы стать цирковая эквилибристка на ходулях или танцовщица брейк-данса. Представляя эту пару, я хочу засмеяться. Но вовремя вспоминаю, что вокруг меня вкушают свой хлеб благочестивые овцы Христова стада, среди которых в придачу сидит моя мама. Елейным голосом херувима она что-то поет жене священника – мясистой бабе с большими грудями, коричневой бородавкой на шее и голубой косынкой на голове. Но я знаю, что невидимые сверхчувствительные органы сидящей внутри матери валькирии сканируют каждое мое движение и каждую мою мысль.
Поэтому я только улыбаюсь и поспешно склоняюсь над своей тарелкой. Когда я в следующий раз поднимаю глаза, то встречаюсь взглядом с деревянным Павлом. Его глаза, несмотря на то что они темные и холодные, как пуговицы, оказываются живыми. В них я вижу хитрую усмешку и плохо скрываемое желание отмочить какую-нибудь шутку, от которой вкушающие овцы Христовы в шоке попадают на пол.
Мне нравятся эти глаза и это озорное настроение. Что ж, может быть, мамина затея не так уж плоха?
…Через несколько месяцев на исповеди у отца Олега я со слезами рассказываю о том страшном событии, которое произошло со мной.
Давясь словами и задыхаясь от рвущихся из меня боли и ощущения необратимости, я говорю:
– Он не спрашивал меня. Он сделал это насильно…
Мои слезы и текущая из носа жидкость падают на холодный каменный пол церкви. Священник молчит, не давая мне шанса забыть обо всем.
– Я сопротивлялась, а он бил меня. По лицу. По голове. По телу…
Стоящие за мной в очереди на исповедь уже не просто перешептываются и шаркаются друг о друга сумками и богоугодно одетыми телами, а довольно громко возмущаются тем, что я так долго занимаю священника и задерживаю всех. Наконец священник накрывает мою голову плотным, пахнущим карамелью покровом и отпускает мне грехи со словами «Иди и больше не греши».
После этой исповеди нас больше не приглашают в дом священника. И мои встречи с Павлом, совместные прогулки, редкие вылазки в кафе, где мы пили чай и ели пирожные, – все это прекращается. Павел больше не заходит к нам в гости. Не звонит мне. И не отвечает на мои звонки.
Эти внезапные перемены вызывают у мамы приступ беспокойства, перерастающий в настоящую панику. С удвоенной активностью она осаждает дом священника, целыми днями топчется в его церкви вместе с бесконечными старостами храма, бухгалтерами храма, свечными бабками, просвирнями, уборщицами, регентшами, певчими хора, просителями, убогими, юродивыми, спонсорами, спонсоршами, кающимися спонсорскими женами, отдыхающими благодетельницами, путешествующими богомольцами и прочим «Христовым» народом.
Наконец мамины усилия по установлению истины приносят плоды. В один из дней, когда она возвращается домой из райских кущ, я сижу за кухонным столом и пытаюсь делать домашнее задание по английскому языку. Я слышу, как хлопает дверь. Не разуваясь, мама проходит по узкому коридору, как будто в поисках чего-то. Когда ее фигура появляется в проеме двери, я вижу ее бледное лицо – лицо валькирии с горящими яростью глазами и змеящимися тонкими губами.
– Проститутка! – выплевывает она, подходя ко мне, и наотмашь бьет меня по лицу.
Пространство вокруг меня раскалывается на куски, как разбитое зеркало. И воздух начинает звенеть от звука миллионов осыпающихся осколков.
Голос Бога в моей голове объявляет результаты вселенского опроса на тему «Самые дефицитные христианские добродетели»:
«Третье место – смирение. Большинство респондентов назвали эту добродетель в числе самых труднодостижимых, хотя и не смогли точно объяснить, что же они понимают под словом „смирение“. Но в конце концов – это ли не лучший показатель уникальности. Чем дефицитней товар, тем сложнее сказать, что же он собой представляет!
На втором месте – прощение. Более семидесяти процентов опрошенных сказали, что готовы в ответ на пощечину подставить вторую щеку, но точно не простят даже первого удара. Если же обидчик все-таки ударит по второй щеке, опрошенные предлагают следующие варианты действия. Наиболее популярный ответ – подать в суд. Следом за ним идет – дать сдачи. Третья группа респондентов считает правильным отомстить обидчику при удобном случае.
И наконец, победитель! На первом месте нашего еженедельного рейтинга – терпение! Вот уж поистине драгоценная добродетель. Сто процентов опрошенных признали, что испытывают нехватку именно этой добродетели».
Херувимы и серафимы заходятся в исполнении торжественного джингла. Когда трубные гласы смолкают, божественное сияние заполняет экран. И голос Бога подводит итог программы: «Так будем же терпеливы, чада мои. И все у нас получится!»
Когда экран в моей голове гаснет, я остаюсь одна. Обхватив голову руками, я лежу на столе в луже собственных слез, и мои плечи трясутся в непрекращающейся судороге от обиды и боли.
Глава седьмая
Причиной моего отлучения от благочестивого семейства послужили следующие события.
…Моя жизнь состоит из частей, которые подходят друг к другу так же, как бабушкин сундук к плазменной ТВ-панели.
В моих фантазиях живут мечты о таинственных свадебных ритуалах, тишине и прохладе дворцовых покоев – образы, впитанные из арабских сказок и из рассказов родственников. При этом сама я живу в чужом холодном и неуютном доме, где царствует безумная, но от этого не менее любимая мною мать.
