Бенджамин Дизраэли - Адам Кирш
Однако и после этого долги оставались серьезной помехой в политической карьере Дизраэли. В 1841 году, когда он повторно избирался в парламент, его противники вывесили в городке Шрусбери плакат, на котором были перечислены пятнадцать судебных решений по взысканию с Дизраэли долгов на общую сумму — далее крупным шрифтом заглавными буквами — ДВАДЦАТЬ ДВЕ ТЫСЯЧИ ТРИДЦАТЬ ШЕСТЬ ФУНТОВ, ДВА ШИЛЛИНГА И ОДИННАДЦАТЬ ПЕНСОВ. «Честные избиратели Шрусбери! — вопиял плакат. — Вы хотите, чтобы вас представлял в парламенте такой человек? Можно ли доверять его обещаниям?»
Но если опрометчивость ввергла Дизраэли в долги, то его писательский гений использовал их как своего рода творческий инструмент. «Ведай молодые люди о неизбежных несчастьях, которые навлекают на себя, когда берут деньги в долг, не имея возможности вовремя расплатиться, разве они смогли бы начать собственное дело? Бледных от ужаса, их била бы дрожь, и, в отчаянии ломая руки, они застыли бы у края пропасти, где сейчас так весело проводят время!» Так писал Дизраэли в романе «Генриетта Темпл», где брачным планам главного героя, Фердинанда Армина, препятствуют его долги. Однако в этих сетованиях нетрудно почувствовать гиперболу, некую юмористическую ноту. Автор словно говорит нам: положение должника имеет пагубные последствия, но не следует относиться к этому серьезно.
В другом месте он пишет о долгах с явным одобрением и теплым чувством. «Если бы не долги, — иронизирует один из персонажей романа „Танкред“, — я бы ничего не достиг. По своей природе я так ленив, что, не вспомни я наутро, что разорен, никогда не смог бы прославиться». Похоже, что и самого Дизраэли сложное положение, в котором он оказался, побуждает к энергичным действиям. Но вот что еще важнее: быть в долгу — это так аристократично. Наследник, влезающий в долги в расчете на наследство, был знакомой фигурой как в жизни, так и в литературе. Способность не позволить презренным финансовым заботам ограничить себя в удовольствиях и правах (особенно в обществе, где расчетливость и другие буржуазные ценности становились господствующими) была отличительной характеристикой аристократа. Лорд Стэнли, сын коллеги Дизраэли графа Дерби, в своем увлекательном дневнике выражал тревогу по поводу такого умонастроения знати: «Надо признать, что светское общество осуждает и высмеивает тех, кто следит за своими финансовыми делами, и в то же время весьма сочувственно относится к тем, кто разоряется, пусть даже по собственной вине. Презрение к бережливости и осмотрительности всегда отличало аристократию».
Дизраэли, который был восприимчив к аристократическим ценностям с юности, по всей видимости, предпочитал погрязнуть в долгах, чем проявить щепетильность в денежных вопросах. Так в особенности обстояло дело с евреями, претендующими на место в обществе. Дизраэли, разумеется, знал, что заимодавцев, к которым обращаются расточительные молодые аристократы, считают евреями — таков стереотип. «Пойти к евреям» — это выражение было по сути синонимом «взять в долг»; одной из категорий кредиторов Дизраэли, перечисленных на упомянутом выше плакате наряду с «портными, галантерейщиками и обойщиками мебели», были «еврейские ростовщики».
Все это Дизраэли отразил в «Генриетте Темпл». В поисках заимодавца Фердинанд Армин в первую очередь отправился в контору «Моррис и Левизон» — фирма, судя по именам, еврейская. При этом Дизраэли не изображает Левизона злодеем, эдаким новоявленным Шейлоком. Он просто вульгарен, что видно по его одежде: «На нем был темно-фиолетовый сюртук из ткани высочайшего качества, золотая цепь, способная вызвать зависть сразу всех членов совета небольшого городка под Лондоном, пересекала жилет зеленого бархата, на груди расшитой сорочки поблескивал огромный опал, а пальцы были унизаны отменными перстнями». Позже, когда Фердинанда арестовали и заперли в «доме должников» — нечто вроде гостиницы, которую держали заимодавцы, где должники могли попытаться договориться об отсрочке, прежде чем их отправят в тюрьму, — он приметил в гостиной «кое-какие возможности для развлечений литературного плана <…> в виде еврейской Библии и „Календаря скачек“».
Из подробного, вплоть до отделки интерьера, описания конторы Левизона можно сделать вывод, что Дизраэли был лично знаком кое с кем из такого рода заимодавцев. Не исключено, что и он побывал в доме должников, хотя достоверных свидетельств об этом не сохранилось. Подтверждает это лишь одно: если бы Дизраэли пришлось отождествлять себя либо с еврейским кредитором, либо с благородным должником, он бы выбрал последнее. Положение должника, как почти все в его жизни, было одновременно и демонстрацией творимого им аристократического образа, и способом его создания.
К созданию образа, который сделал Дизраэли одним из самых узнаваемых — и отраженных в карикатурах — людей Англии, он приступил, едва выйдя из подросткового возраста. Его имя навсегда связано с викторианской эпохой: он был впервые избран в парламент в год вступления Виктории на престол и до конца жизни не служил ни одному другому монарху. Однако важно иметь в виду, что присущий Дизраэли стиль сформировался под влиянием вольной и склонной к эпатажу атмосферы Регентства[27], времени, когда в английском обществе высоко ценились оригиналы, денди и гении. Главный гений эпохи, лорд Байрон, шокировал и дразнил соотечественников сексуальными похождениями и стихами, в которых творил свой собственный миф. Смерть поэта в 1824 году даже в то время, казалось, обозначила закат некоего яркого и полного жизни мира. Эдвард Бульвер-Литтон, писатель и политик, подружившийся с Дизраэли в конце двадцатых годов, сожалел о «столь сильном тяготении к практицизму, которое со всей очевидностью проявилось вскоре после смерти Байрона».
Однако Дизраэли хранил верность идеалам байронизма. Сам он никогда не встречался с Байроном лично в отличие от своего отца (Байрон, как мы уже видели, восхищался книгами Исаака), но еще подростком наслушался разнотолков о нем, распространяемых Мюрреем. После смерти поэта отношение к нему Дизраэли превратилось в настоящий культ: он разыскивал знавших его людей, посещал места, описанные в стихах Байрона, и даже сочинил роман «Венеция», основанный на жизни поэта. В какой-то момент он попытался снять квартиру в фешенебельном доме Олбани[28], где когда-то жил Байрон, и ему удалось взять на службу и вернуть в Англию его итальянского камердинера.
Еще важнее отметить, что и свой образ Дизраэли выстраивал по байроновской модели, подражая его вызывающей манере одеваться и выражению лица надменного пресыщенного жизнью человека. Судя по описанию, сделанному очевидцем на предвыборном митинге в 1835 году, это ему вполне удалось: «Полуулыбка-полуусмешка играла
