Мария Романова - Воспоминания великой княжны. Страницы жизни кузины Николая II. 1890–1918

С первых строк я поняла, что отец собирается сообщить о чем-то ужасном. Сначала я не могла понять о чем; потом, по мере того как читала дальше, все становилось понятно. Мадемуазель Элен подошла ближе и хотела обнять меня. Я подняла на нее глаза, лишенные выражения, и вновь перечитала письмо.

Отец объявлял о своей женитьбе на даме, которую он называл Ольга Валерьяновна Пистолькорс, писал и о том, как много страдал от одиночества и как велика его любовь к этой женщине, которая сделает его счастливым. Он добавлял, что ничто не может ослабить его любовь к нам, что он надеется сохранить и нашу любовь к нему. Просил не таить зла на его жену.

Листок бумаги упал на пол, я закрыла лицо руками и разрыдалась. Гувернантка подвела меня к кушетке и посадила к себе на колени.

Главным ощущением было, что отец умер для меня. Мои рыдания переросли в нервную икоту, которую ничто не могло остановить в течение нескольких часов. Я ни о чем не думала, не двигалась.

Затем понемногу мысли прояснились и начали быстро мелькать в моей голове. Первой была эгоистичная: как мог мой отец сделать это, он, который ни в чем не испытывал недостатка, который вел такую приятную жизнь, у которого были мы, мы оба, для него одного? Разве мы не играем важной роли в его жизни? Как могла эта женщина осмелиться забрать его у нас! Она знала, она должна была знать, как сильно мы его любим!

– Я покажу ей, как ненавижу ее! – сказала я мадемуазель Элен.

– Моя дорогая, – заметила она, – вам не следует говорить так о жене вашего отца. Ваши слова причинили бы ему большую боль.

– Как вы думаете… он приедет на Рождество? – спросила я.

– Может быть, моя дорогая, – ответила мадемуазель Элен с некоторой неуверенностью, которую я мгновенно отметила.

– О, скажите «да», скажите «да»! Он должен приехать на Рождество! – страстно настаивала я.

А бедная мадемуазель Элен не знала, что отвечать.

Тем временем в своей комнате Дмитрий читал письмо похожего содержания. Несколько часов спустя мы увиделись; смотрели друг на друга распухшими от слез глазами и пытались разговаривать все еще дрожащими губами лишь только для того, чтобы при первой же попытке заново расплакаться. Долгие, горестные дни, которые последовали за этим, оставили долго не уходящую печаль в моем сердце. Это было мое первое настоящее горе, первая рана, которую нанесла мне жизнь.

Я очень много времени посвятила тому, чтобы написать ответ отцу, исписывая бесчисленные листы бумаги только для того, чтобы их выбросить. Ничто из написанного не удовлетворяло меня. Получалось либо слишком сентиментально, либо слишком холодно.

Вероятно, в конце концов я остановилась на сентиментальной версии, потому что, хотя и не помню текста, но помню, что была тронута до слез, перечитывая написанное мной. Мадемуазель Элен одобрила письмо, однако упрекнула за то, что я не нашла ни одного доброго слова для жены моего отца. Я отказалась менять что-либо в письме. Она прочла мне длинную нотацию. Затем, чтобы она удовлетворилась, я добавила одну фразу, достаточно туманную, которая означала, что я не испытываю дурных чувств по отношению к своей мачехе. Помню еще, что дописала эти слова другим почерком, даже немного нерешительным; мой отец, безусловно, должен был ощутить разницу.

Чуть позже мы узнали самое худшее: поскольку отец женился морганатическим браком и без разрешения императора, с того момента он был выслан из России и лишен всех своих прав. Более того, все его официальные доходы были конфискованы.

Как оказалось, поездка дяди и тети за границу имела своей целью встречу в Риме с моим изгнанным отцом. Нам сказали, что скоро они возвратятся и мы увидим их.

Мы обнаружили, что оба они охвачены горем; они долго плакали над нами. Дядя резко осуждал мадам Пистолькорс, обвинял ее в том, что она развелась со своим мужем, чтобы разрушить жизнь и будущее моего отца, и в том, что она, по существу, лишила отца детей, которые нуждаются в нем.

Этот брак, видимо, тайно состоялся в Италии, и именно в Риме мой отец узнал от дяди вердикт императора. Обсуждалось наше будущее, и это будущее теперь открылось нам в тот мучительно тягостный вечер в мрачном кабинете дяди за чаем, к которому никто так и не притронулся.

По приказу императора дядя становился нашим опекуном. Наш дворец в Санкт-Петербурге будет закрыт, и весной мы должны переехать в Москву и всегда жить с дядей и тетей, нашими приемными родителями. И, несмотря на глубокое сожаление, которое испытывал мой дядя по отношению к мезальянсу своего брата, он не мог скрыть радость от того, что теперь мы только его дети. Он непрестанно повторял: «Теперь я ваш отец, а вы мои дети!» А мы с Дмитрием сидели рядом, безучастно глядя на него, и молчали.

В тот год, впервые в жизни, мы не проводили рождественские праздники в нашем дворце на Неве – это был первый знак перемен. Дядя с тетей, которые жили в генерал-губернаторском дворце в Москве, проводили праздники в небольшом царском дворце, расположенном за городом в месте под названием Нескучное на берегу Москвы-реки.

Мы возвратились в Санкт-Петербург через несколько дней после наступления Нового года. В нашем дворце все уже начало приобретать признаки упадка и запустения. Все ходили с печальными лицами; слуги, не имея достаточной работы по дому, бесцельно топтались в больших пустых комнатах, ожидая момента, когда надобность в них отпадет вообще. Некоторые из тех, что постарше, уже уехали; мало-помалу опустели конюшни. Каждую из таких перемен мы наблюдали со сжимающимся сердцем, и каждое лицо, исчезающее из дома, напоминало нам о том, что скоро и мы покинем его.

Члены семьи делали все, чтобы отвлечь нас. Сестра моей матери, бывшая замужем за двоюродным братом отца, часто привозила нас в свой дом, а мой двоюродный дядя, великий князь Михаил, младший сын императора Николая I, время от времени навещал нас. Это был старый господин очень высокого роста, обладающий незабываемым изяществом. Он восхищал нас безупречностью и гармонией жестов, своей приветливостью и манерой держаться, как важная персона из уже исчезнувшей эпохи. Он был последним из великих князей, который согласно традиции времен моего дедушки обращался к людям на «ты», и, несмотря на свой возраст, с трогательной грацией склонялся перед женщинами, целуя им руку.

Мы часто ездили в Зимний дворец играть с маленькими великими княжнами. Там мы чувствовали себя счастливее всего, потому что ощущали себя в поистине семейной атмосфере, нежной, простой и спокойной. Император и его жена испытывали друг к другу и к своим детям глубокую и неизменную любовь, и было радостно видеть их супружеское счастье.

Вдовствующая императрица Мария, вдова императора Александра III, также просила нас навещать ее, и мы любили ездить в Гатчинский дворец, ее излюбленную резиденцию, расположенную в сорока милях от Санкт-Петербурга. Гатчина была построена императором Павлом I. Этот замок по-прежнему хранил атмосферу пребывания этого слабоумного, молчаливого, но благородного монарха. В одной из башен его комната оставалась нетронутой; из Санкт-Петербурга сюда привезли походную кровать, которую застелили запятнанными кровью простынями, на которых он был распростерт после своей трагической смерти. Слуги говорили, что душа Павла I обитает в этой комнате, и рассказывали много других историй, которые заставляли трепетать от страха.