Валентин Гагарин - Мой брат Юрий

— А я один раз сидел под копной, и ко мне за рубаху ящерица заползла,— почему-то вспомнил Юра.

— Испугался?

— Сначала испугался, а потом за хвост ее вытащил.  Только хвост у нее отвалился. Больно ей было, а?

— Новый вырастет,— утешил я брата.— Дядь Паш, ты чего — спишь?

— Нет, хлопчики, не сплю.

— А чего же молчишь?

— Вон на звезду засмотрелся и задумался. Меня давно тревожил один вопрос, на который я нигде — ни в книгах, ни в разговорах с товарищами — не мог найти ответа.

— Дядь Паш, а на звездах, ну хоть на какой-нибудь одной, живут люди?

— Вот, Валя,— дядька приподнялся, сел, неосторожно сдернув с меня одеяло: зябкий холодок защекотал пятки,— ты вроде как мои мысли подслушал. Как раз об этом и думал я сейчас.

— Живут? — подал голос Юра.

— Тут, милые мои, разницу надо уяснить,— тихо заговорил дядя Павел.— Между звездами и планетами разницу. Каждая звезда, она что солнце, температура у нее страшнейшая. Живой организм там существовать не может, и самое крепкое вещество, сталь там или алмаз, моментально в пар превратится— такая там, можно сказать, жарища. А вот планеты, мне думается, есть, очень на нашу Землю похожие. Должен же там кто-то жить...

— Какие ж похожие? Марс, Юпитер, Венера, Плутон...— блеснул я познаниями, почерпнутыми из школьного учебника.—Про них науке все известно.

— Плохо ты науку понимаешь, племянничек,— укорил меня дядька.— Это же только нашей солнечной системы планеты, и ничего-то толком даже ученые в них не понимают, спорят все, а ведь им, солнцам-то, числа во Вселенной нет. И планеты вокруг каждого есть другие, не видимые нам.

Он вдруг скатился с горы сена вниз и — услышали мы — принялся натягивать сапоги.

— Вот что, ребята, все равно, вижу, не до сна нам всем. Есть предложение пойти прогуляться.

Уговаривать нас не нужно было.

Странно выглядит ночью родное село, что-то незнакомое, отчужденное появляется в его облике. Днем, при солнечном свете, изба как изба, обыкновенная, при палисаднике, в котором растет сирень. Ночью же избы угрюмеют, тяжелеют, лохматыми скирдами наползают на дорогу.

Держа друг друга за руки, мы с Юрой шли за дядей.

В небе постепенно, одна за другой, загорались звезды, и затерялась, стала неприметной среди них наша, голубоватая и холодная, и тонкий серп молодой луны повис над селом. Тотчас посветлели нахлобучины соломенных крыш над избами.

Мы перешли дорогу, зашагали по лугу. Росная трава неслышно стелилась под ноги, обдавала нас холодными брызгами.

— Раз роса — дождю не быть, старая примета,— сказал дядя Павел.

По левую руку от нас оказалась ферма. Было отчетливо слышно, как хрумкали за стеной, пережевывая свою жвачку, коровы, виден был сквозь плохо завешенное окно сторожки спокойный, ласковый свет фонаря. «Дядя Андрей Калугин не спит»,— вспомнил я старика сторожа, самого заядлого в селе курильщика и забавного балагура, и это было приятно — думать, что кто-то в селе и кроме нас не спит.

Но вот и ферма осталась за спиной, а мы все идем, и куда идем — одному Павлу Ивановичу известно.

— Дальше лес,— говорю я.

— А мы не в лес.

— А куда?

Дядя Павел не отвечает. Я вижу только его спину, слышу, как всхрустывает под его ногами нечаянная ветка, и вся эта непонятная ночная вылазка обретает в моем воображении заманчивую и таинственную прелесть.

Темная громада ветряка выросла перед нами.

Мельница тоже спит, беспокойно, по-стариковски: немощно поскрипывает суставами, постанывает, дышит надсадно.

— Пришли.

Дядя Павел толкает тяжелые ворота, и они, скрипя, разъезжаются, и нас тотчас обдает запахами муки, перегретого за день и медленно остывающего жернова, смолистого дерева.

«На мельницу? Зачем?» — хочу удивиться я и не успеваю: кто-то грозно захохотал в ответ.

Я вздрогнул.

— Ой! — вскрикнул Юра, прижимаясь ко мне.

— Филин это,— спокойно объясняет дядя Павел.— Пугает нас, а нас пугать незачем. Пришли мы.

В мельнице темно, только высоко над головами пробивается в окошко слабый неровный свет. Ощущение такое, будто стоишь на дне глубокого колодца.

— Пошли! — скомандовал дядька.

Ступеньки лестницы заговорили под ним.

— Пошли, Юрка!

Прижимаясь друг к другу, мы осторожно нащупываем ступеньки и поднимаемся все выше и выше. А лестница стонет, покачивается чуть, и в голову лезет всякая дребедень — домовые, водяные, лешие. Медленно отвыкали люди в нашем лесном краю от суеверия. И если днем, когда солнце ярко светило, смеялся я обыкновенно над россказнями ребят о проделках ведьм и колдунов, то сейчас, ночью, на старой мельнице, разом пришло на память все слышанное когда-либо о нечистой силе. А тут еще филин разорался некстати — снова заухал, захохотал, но уже с другой стороны, и если бы не дядя Павел впереди, не держал бы я за руку Юру,— смазал бы сейчас пятки салом. Только поминай как звали!

Дядя Павел остановился под самой крышей, у слухового окна. Подал нам руку.

— Где вы? Та-ак.

Из окна тянет холодок.

— Смотрите,— торжественно сказал дядя Павел.— Запрокиньте головы и смотрите в небо.

Мы подвинулись к окошку, послушно подняли головы вверх. Юра первый, кажется, догадался, зачем привел нас сюда дядька.

— Ага, звезды какие крупные. По кулаку.

— Точно, Юрок. А Млечный Путь видите? Млечный Путь наблюдаешь, Валентин?

— Ну, вижу.

Голос у дяди стал по-мальчишески звонким, и это удивило меня.

— Вот там, ребята, и скопились все другие миры. Там много солнц, много планет, и каждая ходит по своему кругу. Есть среди тех планет и такие, как наша.

— Может, кто-нибудь оттуда сейчас на нас смотрит,— предположил Юра.

Дядька отозвался с пылом:

— Конечно, смотрят. Им же интересно узнать, как мы тут, на Земле, живем и есть ли мы вообще.

Холод пробрал меня до пяток: босиком, в одной ситцевой рубашонке пустился я в эту прогулку. Юра и вовсе: штанишки по колено...

— Эх, дядь Павел,— укорил я.— Млечный Путь и с нашего сеновала хорошо виден. Зачем мы сюда-то тащились?

— Чудак ты, Валентин,— не сразу откликнулся дядька, и голос его потускнел, упал.— С сеновала мы посмотрели бы на него, поговорили — и все. И забыли бы о нем. А теперь он на всю жизнь в твою душу западет.

Юра выдернул свою руку из моей.

— Ты чего? — спросил я. Он не ответил, но мне и так понятно: обиделся за дядьку. Мне и самому неловко стало: не подумав, с бухты-барахты взял да и сказанул глупость, но как ее, эту глупость, поправить, сразу я не сообразил.

К счастью, надолго обижаться дядя Павел не умел. Он обнял нас, притянул к себе, и мы еще долго стояли и смотрели сквозь вырез окна в синь неба, на звезды.