Сергей Михеенков - В донесениях не сообщалось... Жизнь и смерть солдата Великой Отечественной. 1941–1945

Мы не удержались, начали отходить. Дело-то, видим, совсем плохое. Умирать страшно. Отошли метров на сто. Остановились. Командир роты, младший лейтенант, мне говорит: «Прокофьев, давай становись здесь». А сами, гляжу, собираются уходить дальше. Куда ж мне, думаю, с винтовкой против такой лавы немцев? Нет, думаю, я пойду вместе со всеми. На войне хуже всего оставаться одному.

Когда отошли дальше – а голодные! жрать охота! – вызвал меня комиссар: «Прокофьев, давай возьми кого-нибудь из бойцов и сходи на наши позиции. Забери у убитых комсомольские билеты. Заодно возьми хлеб в нашей землянке. Буханка там осталась». Хлеб, правду сказать, меня и соблазнил. Комиссар знал, чем взять голодного солдата. На то он и комиссар…

Наших там погибло много. Два сержанта, много бойцов. Приказал нам комиссар забрать у убитых и оружие. Вооружены мы были хорошо. У меня, наводчика минометного расчета, был пистолет ТТ, две гранаты РГ, две Ф-1.

Пошли. Пробрались тихо. Со мной шел Зыбин, тульский. Бывалый солдат, в финскую еще воевал. Мне с ним было не так страшно.

Пришли. Немцев нет. Отыскали землянку НП командира роты. «Зыбин, – говорю, – лезь в землянку. Посмотри получше, там где-то должна быть буханка хлеба». Полез мой Зыбин. Кто за буханкой не полезет? И вскоре оттуда говорит: «Нет тут никакого хлеба».

Поняли мы с Зыбиным, что нас попросту обманули. Никакого хлеба в землянке и не было. И откуда ему там быть, если ничего из продовольствия нам уже которые сутки не доставляли?

Рядом с землянкой был сделан шалаш. Я заглянул и туда. Гляжу: в шалаше сидит человек, весь в крови, и лопочет что-то непонятное. Я даже испугался, когда увидел его. Это был старшина соседней роты. Эх, думаю, вторая рота, мать вашу!.. Довоевались, старшину своего раненого бросили!.. «Зыбин, – говорю, – смотри, тут человек живой есть». Собрали мы оружие, у убитых забрали комсомольские билеты и документы. Подняли старшину и пошли.

Так мы и вернулись назад: с документами, с оружием, со старшиной – и без хлеба. Кто-то из наших дурачков Зыбину: «Зыбин, а хлеб что же, сожрали, что ли? Хлеб где? Комиссар же сказал, целая буханка была». Меня не спрашивали, меня побаивались. А Зыбин поменьше меня ростом был и характером поспокойней. Мы в окопе лежали, уже свечерело, темно, не видно, кто это у Зыбина допытывался про комиссарову буханку. Я поднялся, говорю: «Ну, иди сюда, отломлю тебе от комиссарской пайки!» Никто не встал. А мне так хотелось кому-нибудь в морду дать! Хлеба ему захотелось…

– Сидим мы за камнем с сержантом Кошелем. Большой такой валун. Хорошо закрывал нас от немцев. Там везде сплошные валуны были. Сидим. А наша артиллерия вела огонь по немцам, по тем, которые замкнули перед нами выход. Прорубают нам коридор. Хорошо кладут, плотно. Но когда с перелетом, то – на наши позиции. Над камнем, впереди, огромная сосна. Под сосной пулеметный расчет. Пулемет у них без станка, без щитка – один кожух. На пень его положили и отстреливались. И вдруг снаряд ударил в сосну, метрах в трех от земли, и разорвался со страшным треском. Снаряд тяжелый, из 150-миллиметровой пушки. Мне мою голову взрывной волной загнало промеж ног. Скрючило всего. А роста-то я большого. Во какой крендель получился! Сержант первым вскочил, кричит: «Прокофьев! Сашка! Вставай! Что с тобой?» Я ему: «Голова моя, посмотри, цела?» Он говорит: «Вроде цела. Только немного задело осколком».

Пришел санинструктор и перевязал мне голову. Перевязал и говорит: «Сиди и жди. Когда раненых наберется еще человек десять, тогда и отправим вас на выход». Один тяжелораненый лежал под деревом. Он уже и не поднимался. Я глянул на него – безнадежный.

Пришел командир полка, капитан, бывший командир пулеметного батальона. С ним трое разведчиков: сержант и двое бойцов. Капитан подошел, спросил: «Как ты ранен? Идти можешь?» – «Могу, – говорю. – Контузия тоже немного отошла». Капитан повернулся к разведчикам и сказал: «Возьмите раненого с собой». Те, смотрю, вроде как недовольные. Но ничего не ответили.

А уже вечерело. Капитан отдает нам такой приказ: «Держитесь все время телефонного провода. Пройдете километра три, там вас встретит лейтенант Беленький. Он – проводник. Он вас и выведет».

Пошли. Разведчики идут, разговаривают между собой. Они-то свои. А я среди них чужой. Слушаю и молчу. А в голове все еще гудит после контузии. Вышли мы к концу провода. И правда, встречает нас лейтенант.

Но проводником лейтенант Беленький с нами не пошел. Показал, как правильно идти, и остался. Мы пошли.

А уже темнело. Идем по просеке вдоль шоссе. Километра полтора уже прошли. Сержант-разведчик повернулся ко мне – я шел замыкающим – и говорит вдруг: «Ты, разъебай, головой-то своей не свети, накинь плащ-палатку. А то твой фонарь за версту виден». И правда, голова моя вся в бинтах. Бинты свежие, издали светятся. Немцы ночей побаивались, стреляли наугад. Могли и по моему «фонарю» очередь запустить. Но тон сержанта меня все-таки задел. Вот так, думаю, бывалый солдат, с летних боев на передовой, а попал в разъебаи…

Прошли еще с полкилометра. Остановились. Разведчики стали совещаться: остановиться на привал или идти дальше. И я понял – заблудились. Решили остановиться на ночлег, чтобы в темноте не забрести к немцам. Я разгреб муравейник и тоже ткнулся. И сразу уснул. Трудно засыпать голодному. Три дня ничего, кроме ягод, не ели. В тот год в Карелии было особенно много черники. Но уснул мгновенно. Не знаю, сколько мы проспали. Вдруг я проснулся. Привстал, осмотрелся. И будто что-то почувствовал, что-то неладное. Когда долго на фронте, вырабатывается почти звериное чутье – врага на расстоянии чуешь. А разведчики храпят себе. Даже в охранение никого не выставили. Как в землянке у себя.

И вдруг над нами сплошняком полетели трассирующие пули. Я тогда пинком одного, другого. Все вскочили на ноги. Что делать? Бежать надо куда-то. А куда бежать? Кругом болото. Сунулись было, а там торфяная жижа.

Я запомнил, что лейтенант-проводник наказывал держаться правого берега озера.

Идем. Впереди какое-то строение. Иду впереди. Разведчики мои уже губы порастрепали… Скисли. А еще, думаю, лаялись на меня… Уже слышу, разговоры у них такие пошли, что, мол, если что, лучше сдаться. Я тогда им и говорю: «Застрелю. Первого же, кто поднимет руки, застрелю». И вытащил свой ТТ.

Подходим к зданию. Слышим, кто-то навстречу лезет по кустам. Я сержанту и говорю: «Давай обстреляем». – «Нет, – говорит, – нам в бой ввязываться нельзя. Мне документы надо вынести. В штабе дивизии их ждут». И показывает немецкую офицерскую полевую сумку.

Стали мы отходить. Нас заметили. Послышались выстрелы. Пули так и защелкали, запели среди деревьев. Кое-как уползли. Никого, слава богу, не задело.