Татьяна Лунгина - Вольф Мессинг — человек-загадка

Мне уже было пора отправляться спать, но я понимала, что оборвать вечер нельзя, что Мессингу нужна разрядка. Может быть, ему помогало даже мое молчаливое присутствие. И покидать его мне не хотелось.

Глава 12

Берлинская эпопея

...Значит, я тебе рассказывал, что очутился среди трупов в морге, — неожиданно обратился он ко мне, словно мы только что прервали его давнишнее автобиографическое повествование. Это было сказано так быстро и невнятно, что я не сразу сообразила, что он имеет в виду. И вдруг до меня дошло! Я не могла поверить. Прошло семь лет с того вечера, когда впервые, вот так же неожиданно, он сам мне предложил рассказать о себе. Обычный человек не может — это уже доказано — все происходящее с ним помнить. Как же объяснить память Мессинга?

...Студенту-практиканту я обязан тем, что остался жив, но в сознание меня привел лишь на третьи сутки профессор Абель, врач-невропатолог. Ему же я обязан и другим — именно ему принадлежит заслуга открытия моих способностей, о которых ты хорошо теперь знаешь.

Я пришел в сознание, но еще лежал с закрытыми глазами. В голове была ватная пустота и гулкие бессвязные звуки. Вдруг в моей голове «появились» чьи-то слова: «Надо заявить в полицию и потом найти для мальчика приют».

Я открыл глаза. На краю койки сидел мужчина и белом халате, с очень добрыми глазами и прощупывал пульс на моей руке. Это был Абель. Тихим, еще слабым голосом я попросил: «Пожалуйста, не зовите полицию и не отправляйте меня в приют».

Глаза мужчины округлились, рот приоткрылся, но он быстро взял себя в руки и спросил: «А разве я это говорил?»

«Не знаю», — ответил я. И добавил: «Но ведь вы так подумали».

Так произошло открытие телепатических способностей Мессинга.

Доктор Абель пригласил своего коллегу профессора-психиатра Шмидта, который обследовал меня, давая мне простые мысленные приказания: «Открой рот, закрой глаза, подними руку» и т.д.

А на следующий день они проводили со мной уже более сложные опыты. Моим индуктором была жена Шмидта, а задания в чем-то походили на то, что я делаю сегодня в моих «Психологических опытах».

Доктор Абель много занимался со мной, ища новые вариации моих телепатических возможностей. Он же учил меня контролировать свою волю и психику, учил уверенности и самообладанию. Вот с тех самых пор главным рычагом моей воли стали слова: «Я — Вольф Мессинг!»

Позже Абель познакомил меня с первым в моей жизни импрессарио. Это был ловкий и недобрый бизнесмен. Опутав меня невероятным количеством бумаг и подписей, он крепко держал меня в руках, в то же время выставлял себя в качестве благодетеля, желающего только моего благополучия. А правда такова, что импрессарио всегда нещадно эксплуатирует свой «товар». Не избежал такого хода вещей и я, ибо мой импрессарио всегда зарабатывал несравненно больше меня. Но я был без средств и друзей, а потому не жаловался на такой оборот жизни. Хуже другое. Мой первый владыка продал меня, словно собственного раба, в берлинский паноптикум, сорвав, надо полагать, солидный куш.

Сейчас это может показаться невероятным, но в то время живые люди выставлялись напоказ в качестве экспонатов. Причем, экспонаты-уродцы ясно сознавали, что их показывают за деньги праздной публике.

Так, в одном помещении была выставлена на показ толстая женщина, обнаженная по пояс, с большущей бородой. Зрителям даже дозволялось подергать ее за эту бороду, дабы убедиться в ее подлинности.

Другим «номером» программы паноптикума являлись сиамские близнецы, две сросшиеся боками сестры. Они перекидывались с глазевшими на них молодыми людьми шуточками, часто далеко не невинными. Развлекал толпу зевак безрукий человек, который ловко тасовал ногами колоду карт, сворачивал сигарету-самокрутку, чиркал спички и прикуривал.

В четвертом отделении три дня в неделю показывали находящегося на грани смерти «чудо-мальчика» — Вольфа Мессинга.

В пятницу утром до открытия паноптикума я ложился в хрустальный гроб и к приходу зрителей должен был привести себя в каталептическое состояние.

Пробыл я у них что-то около полугода, чуть ли не половину этого времени пролежал в холодном прозрачном гробу. Платили мне целых пять марок в сутки. Для привыкшего к постоянной голодовке и лишениям мальчишки это казалось баснословно большой суммой. А мой щеголеватый проныра-импрессарио получал за меня ежедневно тридцать марок...

Вольф Григорьевич вынул из серебряного портсигара сигарету, прикурил, сладко затянулся, обдал меня облаком сизой отравы. Но я не смела сказать ни слова, чтобы не сбить настроение и не прервать рассказ.

— ...У меня, таким образом, оставалось четыре свободных дня, и я старался их использовать с максимальной пользой для себя: все время отдавал психологическим этюдам-экспериментам. Ежедневно отправлялся на берлинский рынок, «включал» свои «подслушивающие антенны», стараясь проникнуть в мысли торговцев, «подслушать» их сокровенные тайны. Заботы о хозяйстве, интрижки соседей, мечтания о женихах — все это «транслировали» мне белокурые головки молоденьких крестьянок, «излучали» почтенные бюргерши.

Но мне хотелось не только «прослушивать» их, но и проверить, насколько правильно я настраивался на их мысленные импульсы и насколько правильно мое восприятие. И тогда я подходил к рыночным столам и, пристально глядя в глаза, проникновенно говорил: «Не волнуйся, милая Гретхен... Не думай об этом... Все будет хорошо, доверься судьбе... Ганс вернется к тебе».

Возгласы удивления, смущение убеждали меня, что я не ошибался. И при помощи таких «тренировок» я упражнялся более года. А потом импрессарио перепродал меня в варьете Зимнего Сада — Винтергартен.

Это было ступенькой выше в моей карьере. Здесь мне отводилась роль в живом действии, а не роль хрустального покойничка. И выступал я перед зрителем в двух ролях. Сначала я изображал восточного факира — некая смесь йога с Прометеем, прикованным богами к скале. Меня кололи иглами в грудь, пронзали руки и ноги насквозь шпагами, а я должен был изображать полную невозмутимость или высшую жертвенность — кому как по вкусу.

В заключение шоу на сцене появлялся артист, изображавший богатого бездельника, светского щеголя, одетый аристократом-миллионером: блестящий фрак, цилиндр, пальцы усеяны брильянтами. Внезапно на сцену врывались «разбойники», «убивали» франта, предварительно избавив его от драгоценностей. Совершив злодейство, они тут же становились добрейшими филантропами и раздавали аметисты, сапфиры и бриллианты зрителям, предлагая спрятать их где-нибудь в пределах зала.