Огарок во тьме. Моя жизнь в науке - Ричард Докинз
В Панаме, будучи уже взрослым, я отошел с дороги и наблюдал со стороны за американским вариантом муравьев-кочевников, которых так боялся ребенком. Они текли мимо меня, как сухая похрустывающая река, и я готов подтвердить, что зрелище это в самом деле странное и удивительное. Легионы муравьев, ступавших как по земле, так и друг по другу, все шли и шли, час за часом, а я дожидался царицы. Наконец она приблизилась, и ее присутствие внушало трепет и благоговение. Видна была только движущаяся волна простых смертных, бурлящий пульсирующий шар из сцепившихся конечностями муравьев. Она была где-то в середине этой кучи тел рабочих, вокруг которой теснились многие шеренги солдат с угрожающе раскрытыми челюстями, готовых убить и погибнуть, защищая свою царицу. Простите мне мое любопытство – я проткнул клубок из рабочих особей прутиком в безуспешной попытке добраться до виновницы всех этих предосторожностей. В то же мгновение двадцать солдат вонзили в прутик свои снабженные массивными мышцами челюсти – возможно, чтобы больше никогда не извлечь их обратно, – в то время как десятки других уже карабкались по нему вверх, так что я почел за благо поскорее его бросить. Мне не удалось увидеть ее даже мельком, однако где-то в глубине бурлящего клубка она была – центральная база данных, хранилище оригиналов ДНК всей колонии. Эти оскалившиеся солдаты были готовы погибнуть за царицу не потому, что они очень любили свою мать, и не потому, что она вдолбила им идеалы патриотизма, а просто-напросто потому, что их мозги и их челюсти были созданы генами, отпечатанными на исходной матрице, хранящейся в ее теле. Они отважно сражались, потому что их гены были унаследованы от длинного ряда цариц, жизни – и гены – которых были сохранены благодаря таким же бравым солдатам. Солдаты, напавшие на меня, получили свои гены от своей царицы, точно так же, как и те, прежние солдаты получали гены от своих предковых цариц. Мои солдаты охраняли оригинальные копии тех самых инструкций, что предписывали им заниматься их охраной. Они оберегали мудрость своих предков, Ковчег Завета…
Итак, мне было странно и удивительно, и, с одной стороны, к этим чувствам примешивался воскресший полузабытый страх, а с другой – они были преображены и усилены зрелым пониманием того, ради чего происходит весь этот спектакль, – пониманием, которого мне не хватало в моем африканском детстве. Еще более странно и удивительно мне было от осознания, что история муравьев-легионеров достигала этого своего венца не однажды, а дважды. Как бы ни было похоже то, что я видел, на муравьев, которых я боялся ребенком, это были не они, а их дальние родственники из Нового Света. Они делали то же самое, что и африканские муравьи-кочевники, и по тем же причинам. Стало темнеть, и я вернулся домой, снова чувствуя себя испуганным ребенком, но счастливый от знакомства с новым уровнем понимания мира, вытеснившим темные африканские страхи[18].
Я предпринимал некоторые малодушные попытки измерений и исследований по муравьям-листорезам, но так ничего и не доделал – времени не хватало. Боюсь, мне не слишком хорошо удается как следует планировать исследования с конкретными целями. Я умею проводить “пилотные эксперименты”, порхая, как бабочка, по зову любопытства, но для того, чтобы вести настоящие исследования, нужно заранее расписать все планируемые шаги проекта и строго держаться плана. Иначе слишком легко остановиться, получив желаемый результат, – такое поведение, даже если не считать его намеренным жульничеством, не раз приводило к серьезным ошибкам в истории науки.
Я провел заметную часть дня, с ужасом и восхищением наблюдая за схваткой между двумя соперничающими колониями листорезов: на ум пришла Первая мировая война. Обширное поле битвы было покрыто конечностями, головами и брюшками. Я надеялся и наполовину верил, что муравьи не чувствовали боли и страха. Да, они выполняли генетически заложенную программу, работающую в их мозгу как часы, – мэйнард-смитовскую “стратегию”, но это само по себе не означает, что им не было больно. Я бы удивился, если было, но не вижу способа это выяснить.
Такие эпизоды, как мой выезд в Панаму с дорогим Дж. М. С., освежают ум ученого – когда я вернулся к повседневной жизни в Оксфорде, она казалась самую чуточку менее повседневной.
Пойди к осе, ленивец[19]
Эволюционная экономика
Естественный отбор незримо подсчитывает каждый грош и скрупулезно вычисляет незаметные наблюдателям-ученым тончайшие нюансы затрат и выгод. Человеческая экономика взвешивает конкурирующие “функции полезности” – варианты величин, которые агент (например, человек, фирма или государство) может стремиться приблизить к максимуму: валовой внутренний продукт, личный доход, личное богатство, прибыль компании, сумму человеческого счастья. Ни одна из этих функций полезности не является единственно верной. Нет и единственного верного агента. Можно выбрать любую функцию полезности, приписать ее любому агенту и получить соответствующие различные результаты.
Естественный отбор устроен иначе. Естественный отбор максимизирует только одну “полезность”: выживание генов. Если в роли метафорического максимизирующего агента представить ген, вы получите правильный ответ. Но на самом деле гены не действуют напрямую, так что мы переключим взгляд на тот уровень, где на самом деле принимаются решения: обычно это отдельный организм, у которого, в отличие от гена, есть органы чувств, чтобы постигать мир, память, чтобы хранить прошлые события, вычислительный аппарат в мозге, чтобы ежеминутно принимать решения, и мускулы, чтобы эти
