Беседы о литературе - Алексей Мельников
Евгений Винокуров
Говорят, его стихи не очень пелись. Единственное, якобы, положенное на музыку – «Серёжка с Малой Бронной…» («Москвичи»). К тому же – приписываемое почему-то Окуджаве. Да ещё и поправленное Бернесом. Затем, правда, вновь переписанное автором. Думаю, что это не так. Редкий случай, когда мне захотелось подобрать мелодию к стихам – это винокуровские «Я когда-нибудь снимусь над молом…» Помните? «…с облаками где-то вдалеке… Я хочу запомниться весёлым с веткою какой-нибудь в руке!» Впрочем, подозреваю, что запамятовали. Бывает…
Я не знаю, каким запомнился Евгений Винокуров. Не исключено, что многим – никаким. В отечественной литературе образовался целый пласт ценнейших поэтических залежей, меченный грифом – «советские». И потому, якобы, – «банальные», «идеологизированные», «устаревшие». В филологические «отвалы» ушли литературные самоцветы, переоткрытие которых способно нынче одарить незашоренного читателя безмерной эстетической щедростью. А в случае с Евгением Винокуровым – настроить ещё сердца и души на философский лад.
Его, в самом деле, называли философом. Кто – в упрёк, кто – в похвалу. Книги стихов он называл почти по-аристотелевски, мощно и всеобъемлюще: «Бытие», «Ипостась», «Слово», «Метафоры», «Характеры», «Ритм»… И верно: этот истрёпанный войной щуплый двадцатилетний младший лейтенантик принёс с собой с войны в пропылённом вещмешке глубокое осознание Бытия – не меньше. Спрессованное, впрочем, до неимоверной плотности в короткие, плотные, яркие и пронзительные строки. Его ставшие знаменитыми «Незабудки» – одна из самых, наверное, ёмких и сжатых трагедий той войны:
«В шинельке драной,
Без обуток
Я помню в поле мертвеца.
Толпа кровавых незабудок
Стояла около лица.
Мертвец лежал недвижно,
Глядя,
Как медлил коршун вдалеке…
И было выколото
«Надя»
На обескровленной руке».
В каждой строчке, в каждом слове, даже букве каждой выкована точная метафора, выбивающая искру из близлежащей и от образовавшегося поэтического накала готовая сжечь книжные страницы, отведённые на вопиющие против всякой войны маленькие и страшные винокуровские «Незабудки». Без грохота орудий и пулемётной пальбы, лишённая лязга гусениц и миномётного воя, война вышла из-под пера юного окопного поэта во всей своей ужасающей нечеловечности. Отвратительной бессмысленности. Обрамлённая посмертным приговором – не забывать. И ещё более суровым – лишения человека последней искорки надежды.
Говорят, он был не похож на самого себя. Как бы это сказать – слишком обыденный для философствующего поэта, так что ли. В неизменной серой кепке, тучный, сосредоточенный, мелькал то и дело со своим портфелем на эскалаторах метро по пути на занятия литинститутского семинара. Был сдержан. Даже суховат. С властями не заигрывал. В диссидентство не рядился. Избегал публичности – не читал стихи со сцены, чем, собственно, обозначились в ту пору шумные шестидесятники. А просто – писал, учил, редактировал, вспоминал, думал…
Весною новой новая трава
Не знает ничего о прошлогодней.
Ей память для чего? Она жива, –
Ей хорошо без прошлого. Свободней.
А мне-то как: забрёл в дремучий лес
Воспоминаний и не выйду к свету…
Мир прошлого! Да он давно исчез!
Его на самом деле нету!
Был, да пропал, подобно миражу.
Прошло с тех пор уж лет пятнадцать этак…
А я брожу в густом лесу, брожу
С рубцами на лице от бьющих веток.
«Я почувствовал себя сильным, – вспоминал Винокуров время вступления в большую поэзию, – когда вдруг понял, что в том случае, если стихотворение не вышло, его надо не “доделать”, как принято было говорить в Литинституте, а “дочувствовать”». Область настоящего поиска поэт определял не в области стихотворной техники, а в области человеческой психики, в области мысли.
…Несказанная мысль
хотя и беспредельна,
но всё ж ты из неё
простой
предмет слепи,
произнеси её, мой друг,
членораздельно,
движеньем губ своих
в пространстве закрепи.
Винокуров был с того самого краеугольного 1925-го. Самые юные призывники Великой Отечественной. 18-летними поставленные командирами взводов. Ввинченные по самые пилотки в оборонительные рубежи отчизны. Вбитые крепкими гвоздями в оплот будущей великой победы. Совсем мальцы, но какая сила. Только из школ, но уже – философы. Пропахшие порохом, калеченные, контуженные, толком так и недоучившиеся, но – уже поэты, мудрецы, пророки…
Снегом густым
Замело,
Забуравило.
Ничего не разобрать
Добром.
А зимы ещё не было,
Просто набело
Осень была переписана ноябрём.
А зимы ещё не было,
Просто неистово
Ветер врезался в глубь сосняка…
Я обмотки разматывал,
Словно перелистывал
Страницы солдатского дневника.
Он не дотянет до семидесяти. Настоящие фронтовики долго не живут. Тихо уйдёт в самую перестроечную смуту. Оставив после себя уйму книг: своих любимых авторов – на стеллажах домашней библиотеки, и собственных стихов – в домашних библиотеках тысяч россиян. Первые загадочно исчезнут. Вторые ещё более необъяснимым образом станут постепенно уходить в тень, из которой мы вскоре начнём сиротливо поглядывать в сторону ушедшего в вечность и оставившего нас наедине с грозным Бытием солдата, философа, поэта – Евгения Михайловича Винокурова.
Я очень поздно понял глубину.
Я на неё набрёл совсем случайно.
Я думал: на секунду загляну
И отшатнусь. И сохранится тайна.
Но глубина уже вошла в меня
И мною уже сделалась отчасти.
И я живу, в себе её храня
На самом дне.
На горе иль на счастье.
Её, и ненавидя и любя,
Я сохраняю.
Не легко мне часто.
Но без неё я б чувствовал себя,
Как шхуна в шторм, что вышла без балласта.
Николай Любимов
«В том, что я существую на свете, повинен Перемышль», – признавался в своих мемуарах Николай Любимов, «повинный» в свою очередь в том, что у нас с вами существуют Сервантес, Франс, Стендаль и Марсель Пруст. А также – Бомарше, Флобер и Мериме. Что они все разом заговорили по-русски. Вошли в наши дома. Поселились в наших сердцах, умах и душах. Расположились на самых видных полках тысяч библиотек. Стали родными. Стали желанными.
Он привёл их к нам и «поставил» голос – этот удивительный человек, выдающийся переводчик, талантливый мемуарист, тонкий лирик, пылкий историк, страстный краевед, знаток калужско-перемышльской старины – Николай Михайлович Любимов.
Образованнейший калужский провинциал. Интеллигент. Тонкий знаток литературы и всего, что связано с ней. Певец старославянской старины. Обожатель богослужебного чина. Скептик богоборческих времён. Сын перемышльской учительницы (правда, с княжескими корнями) и обычного землемера (с корнями духовными). Бесконечно влюблённый в родные приокские дали. В маленький на горе Перемышль. В его согревающую душу
