Большое сердце - Нина Аркадьевна Попова
Если больной затужит, растоскуется, его лекарствами не поправишь. Вот тут мы, бабы, и нужны. Сумей его разговорить, успокоить, обнадежь его. Больной человек — что ребенок, обидеть легко и утешить нетрудно. Одному я по всей ночи сказки рассказывала, а с другим все об его жене разговаривала. Я ее похвалю, он и рад. Да всего не вспомнишь.
Сколько их перемерло на моих руках! Каждого обряжу, уберу, каждого жалко.
Писем одних сколько накопилось. Читала я в то время, можно сказать, между черным бело-то, а писала совсем худо. Но все же много писем писала.
Послать их по адресу было нельзя. Мы стояли тогда под Глазовом, а бойцы родиной сами с Урала. Их родные места в то время были заняты белыми. Но я выполнила свое обещание. Как только Урал освободился, я послала все эти письма. И приписочки от себя сделала: когда помер, кому перед смертью кланялся, кого вспоминал.
Ну, о том, как на Урал приезжали товарищ Сталин с товарищем Дзержинским, как измену искоренили да как наши в наступление пошли, — вы лучше меня знаете.
Я все время в лазарете пробыла. И Игренька мой при лазарете работал. Продукты возил и все, что придется.
В марте заразилась я тифом, слегла. От жару у меня выкидыш случился, думали — не встану. Но я — живучая, все это перенесла, и в июне меня выписали из палаты.
Поправлялась я плохо. Тиф повлиял на сердце и на ноги — ноги опухли. Комиссия признала меня негодной. Велела мне ехать домой и хлопотать пенсию.
Запрягла я Игренька, попрощалась с персоналом и поехала. Тележонку мне дали.
Долго ли, коротко ли ехала… Под Пермью догнала свою часть. Азинская дивизия уже освободила Екатеринбург и наши родные места. Вместе со своими я дошла до Екатеринбурга.
По страшной дороге мы шли. Мосты сломаны, пути разобраны, стоят пожарища, лежат вверх ногами вагоны да паровозы. Вот она какая разруха-то! Страшное это дело, не приведи бог видеть!
Но бойцы шли весело.
Лето выдалось ведренное, дождички шли вовремя. Все кругом ярко зеленело, и все будто радовалось нашей победе. А я ехала невеселая. Еще одно горе прибавилось: сказали мне, что Андрюша под Глазовом убит.
В Екатеринбурге мы попрощались. Наша часть по железной дороге за Тюмень пошла, а нам с Игренькой оставалось еще двести верст до своей Слободы.
На прощанье наши слободские поклонов надавали, а Микиша наказал:
— Давай езжай! Напиши нам, что осталось и как идет работа и кто саботажничает.
Он выправился, такой стал ловкий, статный. Я ему говорю:
— А помнишь, у тебя рука дрожала, мой утюг на весу держал?
Прослезились мы оба, замолчали, потом он сказал:
— Так пиши, Павла Андреевна! Мы и издали оберегать тебя будем.
И руку мне крепко сдавил, потряс.
Пошли знакомые места. И хоть никто меня не ждет, хоть еду к пустому дому, а хочется скорее приехать, все будто кто-то подгоняет. Остановлюсь, покормлю Игренька — и дальше.
Вот и Елань — осталось двадцать верст. Вот и речка Межница, что на десятой версте. Вот и наша Слобода.
Меня прямо кидало в жар и холод, не помню, как въехала в село. «К бабушке Минодоре, больше некуда». Еду мимо своей избушки. Игренька заржал, приворачивает.
— Нет, батюшко Игренюшко, не домой, — говорю ему и погоняю.
А ему неохота, пошел шагом. Поди, думает по-своему: «Мимо дома проехали, неужто опять колесить по худой дороге?»
Своротила в переулок, вижу — ребята играют. С ними бегала и Андрюшина дочка Маруся. Бежит с вертушкой — с трещоткой против ветра. Ребята кричат ей.
— Вот твоя мама едет.
А я Марусю сразу и не узнала: она подросла, вытянулась, волосы стали длинные. Девке семь лет стукнуло.
Я остановила Игренька. Маруся кинулась ко мне, но тут же встала, как вкопанная.
— Ой, это не мама. И заплакала.
Вижу, ребенок не в обиходе. Спрашиваю:
— Бабушка-то здорова ли?
Маруся еще пуще заревела. А ребята вперебой мне рассказывают, что Марусина бабушка недавно умерла и что Марусю скоро в приют повезут.
Я соскочила с телеги, обняла ее, волосенки отвела от лица. Она спрашивает шепотком:
— А скоро моя мама приедет?
— Я твоя мама, — говорю ей.
— Нет, ты — тетя Паня.
Я говорю:
— Мама твоя не скоро приедет. Велела тебе со мной жить. Пойдешь? Я тебя любить буду.
Она вот так головкой качнула: не то «да», не то «нет».
Я взяла ее под мышки и посадила на свою телегу.
XIII
Домой я приехала к успенью, в середине августа, через десять дней после того, как белых из наших мест прогнали.
Вскорости возникла в Слободе партийная организация под названием волком РКП(б). Это был волостной комитет. Секретарем работал военком — боевой парень из железенских рабочих, грамотный, очень красивый.
Время было тяжелое. Наша волость не голодала, но жилось трудно. В разверстку брали и хлеб, и мясо, и шерсть. Не велели масло жать из конопли да изо льна. За самогон преследовали. Городу надо и то и се, армии надо и то и се. Но многие мужики не сознавали этого, а бабы, так те что и делали!..
Я стала щепаться за советскую власть, и за это многие несознательные меня невзлюбили.
По правде сказать, порой бывало горько. Раздумаешься: «Вот воевали, Проня погиб, а за что?»
Военком, спасибо ему, умел поднять упавший дух.
— Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается.
Это у него поговорка была. И еще одна:
— Ленин видит далеко!
Жилось мне нелегко.
На первое время нас с Марусей бабушка Минодора приютила. Паек нам дали — два пуда пшеничной муки. Больше ничего у нас не было. За что ни хвати, по то и в люди покати.
Но я не падала духом. Силы во мне прибыло. Опять вверх головой хожу. Зарабатывала, голодом не сиживали. Осенью мне помогли землю засеять, дом
