Святой равноапостольный Николай Японский - Анна А. Маркова
Итак, вот результаты трудов в ризнице, хлопот во время собора и беспокойств во время юбилейных торжеств… Владыка наш не только заболел, но и ослабел.
Эта его слабость, его усталый вид невольно бросались и глаза всякому постороннему человеку. И не любил сего, более того, — терпеть не мог сего покойный владыка. Даже простая фраза вежливости: «Как ваше здоровье?» — его выводила из себя. Ему казалось сразу же, что его считают больным. И Боже упаси, бывало, спросить его: «Не устали ли Вы, владыко?» Владыка тогда гордо выпрямлялся и говорил: «Пятьдесят лет работал и не уставал. Не устаю и теперь. Если дело есть — позвольте: сейчас сделаю. Если нет, — до свиданья». Говорил так, сам едва двигаясь, сильно волнуясь и этим еще бокс ослабляя себя. А после приходит ко мне и жалуется, что его такими вопросами обижают: «Еще погодите хоронить», — ответил он в одном случае. Делать нечего, пришлось дать распоряжение, что если кто будет спрашивать владыку, то, прежде всего, направляли бы таковых ко мне (разумею посетителей русских). А я уже всех наставлял, чтобы не спрашивали владыку не только о болезни и усталости, но и о здоровье. И после сего недоразумения почти прекратились, и невольно обиженных не было.
Не терпя речей о болезни и усталости, сам владыка, впрочем, одному мне, постоянно говорил не только о болезни, но и о возможной смерти, и панихидах. И говорил так часто и в таких иногда формах, что нужно было иметь, с одной стороны, вполне благодушный характер, с другой — вполне верить в искреннюю любовь ко мне владыки, чтобы на сии разговоры не обижаться. Медленно поднимается владыка по двадцати двум ступеням в мою квартиру. Тяжело дыша, но улыбаясь, входит. Здоровается. «Погодите, дали отсрочку… Отложил умирать», — заявляет с первых слов. Но такие разговоры еще полгоря. Приходилось молча выслушивать и такие: «Скоро, скоро запоете панихиду. Недолго ждать». Впрочем, не скрою, что все же я как-то раз убедительно попросил владыку не говорить таких слов, по крайней мере, при посторонних. Мысль о смерти, о панихидах как-то не оставляла владыку в течение лета, до моего отъезда в путешествие по церквам. Но это не значит, что он непременно при этом скорбел. Нет, он даже в этот период слабости и болезней умел быть остроумно веселым: «Представляю себе… Входите в мою квартиру. А я мертвый. Вы бледнеете. «Кавамура, воды», — кричите. А после, поуспокоившись: «Кавамура, свечей». Поем «Со святыми!»… А вот в другом случае почивший представлял, как я над ним буду говорить надгробное слово: «Братия и сестры. Смотрите: долго жил, а все-таки умер. И почему умер? Потому что был гневлив, тороплив, удержу в работе не знал. Так смотрите же: будете ему подражать — обязательно и вы умрете», — все это говорилось с таким благодушием, что удивляться приходилось, как владыка может спокойно говорить о том предмете, о коем люди не привыкли и думать-то спокойно.
Однако лето пролетело быстро, и в десятых числах августа я снова уехал в путешествие, на этот раз до декабря месяца. Поехал сначала на японскую часть Сахалина, а потом в северо-восточные церкви. О дальнейшем ходе болезни владыки поэтому могу говорить лишь на основании его заметок в дневнике, отчасти — по письмам его ко мне.
Мысль о возможной кончине, видимо, не покидала владыку по моем отъезде в путешествие. «Ваш до «Со святыми» Арх. Николай», — так он подписался в письме ко мне от 15 (28) августа 1911 года. Да, несомненно, и болезни не покидали его, хотя в августе и сентябре он и не сделал о них в своем дневнике больших заметок. Но в одном из писем ко мне он не умолчал об астме и, по обычаю, в шутливом тоне писал мне 11 (24) сентября: «У меня астма раза два спрашивала: «А что, не отпеть ли нам «Со святыми?» Но я ей ответил: «Нельзя: и Кавамура нет, уехал из Осака чинить текущую крышу, и преосвященного нет», — она почесала в затылке, и успокоилась». Но ровно через неделю, 18 сентября (1 октября), в дневнике уже читаем: «Служить трудно. Поясница болит, слабость, усталость. Не дай Бог, чтоб сделалось хуже». К сожалению, владыке в скором времени сделалось хуже, и можно сказать, что весь русский октябрь он промучился: астма то усиливалась, то ослабевала, но совсем его не покидала…
Итак, вместо случайных припадков астмы, с октября началось длительное ее течение. И, сказать правду, — не было условий, которые астму задерживали бы. Наоборот, вся жизнь владыки складывалась как бы нарочито к усилению болезни. Доктор. Но его владыка вызывал лишь в крайних случаях.
Да и специальность-то его была — ушные болезни. Но владыка весьма доверился ему, как и Ясосима-буддист весьма уважал своего пациента. Докторские предписания. Известный режим. Но все это исполнялось владыкой постольку, поскольку не мешало «работе». А раз что-либо из предписанного режима не давало работать, — просто забывалось. Доктор предписывает не служить, не говорить. Словом, предписывает почти абсолютный отдых. А чем отвечает владыка? «Астма на днях чуть не задавила меня, три ночи не спал и ослабел так, что в прошлое воскресенье служить не мог, — едва ноги таскал. Теперь две ночи поспал и поправился. Этой мерзавке астме мешать нашим занятиям с Накаем мы ни на волос не позволяем; сидя можно дело делать, хотя и охая». Так мне писал покойный 19 октября (1 ноября). Удивительно ли после этого, что болезнь его иногда донимала так, что он находил возможным в письме подписаться: «Я еще жив, потому что не только вас, но и Кавамура нет — в Хакодатэ уехал» (письмо от 11/24 октября).
Но недолго продолжалось некое облегчение болезни. Правда, 2(15) ноября высокопреосвященный Николай в шутливом тоне сообщает мне письмом: «Я отложил умирать, — потому — Кавамура без Вас не может же пропеть панихиды»… Но уже с 3(16) вечера болезнь возобновилась и, без сомнения, в большей силе, чем в октябре: «В половине третьего часа ночи астма разбудила и не дала больше спать; встал и занимался делами. Освоившись с этой болезнью, жить можно; дал бы Бог подольше прожить, чтобы побольше перевести»…
Болезнь не покидала его весь месяц. Вероятно, не желая меня беспокоить во время путешествия, владыка мало
