Неприкаянная. Исповедь внебрачной дочери Ингмара Бергмана - Лин Ульман
Конец лета 2006 года. Звонит телефон. Я в Энгене. Отец в Хаммарсе. Хотя идти здесь всего несколько минут, мы чаще созваниваемся, чем видимся.
– Я женюсь!
– Ясно.
– Ты мне что, не веришь?
– Нет.
Театральная пауза.
– Я по голосу слышу, что ты ревнуешь.
– Я не ревную. Я твоя дочь.
– Ревнуешь.
– Не ревную. Я не твоя женщина. Я твоя дочь. Мне все равно – можешь жениться.
Осень 2006 года. Звонит телефон. Я в Осло. Отец в Хаммарсе.
– Я тут про нашу книгу думал.
– И?
– Всякие технические моменты.
– Папа, мы что-нибудь придумаем.
– Нет, ты послушай. У меня одна идея возникла. Может, Анна поможет?
– Нет.
– Она журналистка, может первоклассное оборудование достать.
– В этом я не сомневаюсь.
– Я подумал, давай она привезет в Хаммарс всякие технические штуковины… ну, то есть собственно запись интервью сделает…
– По-твоему, обычного магнитофона недостаточно?
– Просто про качество звука подумал.
– Я как раз собиралась купить диктофон.
– Сейчас?
– Не прямо сейчас. Но скоро.
– Хм.
– Папа, это наша книга!
– Ладно, ладно, не злись.
– Я не злюсь.
– Я же слышу по голосу, что злишься.
Весна 2007 года. Врач говорит, преходящее нарушение кровообращения головного мозга.
Я гуглю «преходящее нарушение кровообращения головного мозга». Временное прекращение кровоснабжения головного мозга. Медицинское название болезни – транзиторная ишемическая атака (ТИА). Изменения происходят постепенно, но что-то происходит с памятью и способностью отличать действительное от вымышленного. Под действительным и вымышленным я имею в виду вот что: он не отличает снов (не уверена, что сны – правильное слово) от реальности (правильно ли это слово, я тоже не знаю).
Все окна у него в мозгу широко распахнуты.
Беккет писал: «Не уверены, где реальность, а где – как назвать ее противоположность? Возможно, разницы нет. Они в одной упряжке».
Он говорит:
– Расскажу тебе немного о том, как проходят мои дни. Каждый день в час меня завозят на кухню и подают мне омлет.
Он смеется, не разжимая губ.
Прежде он губы разжимал, но после того, как во рту у него образовался гнойник, мешающий говорить, отец смеется с закрытым ртом. Он говорит:
– Омлет на обед. Неплохое название для нашей книги. Тебе как?
Мы называли это работой. Или проектом. Или книгой. Никогда не знаешь, как правильно будет назвать что-нибудь. На желтом листке бумаги он пишет:
Дражайшая дочь!
Я пытался дозвониться до тебя и сказать, что я готов начать «наш проект» в любое удобное для тебя время.
Обнимаю,
Твой старик-отец.
На бумаге виднеется пятно. Пятно большое и круглое, а снизу у него еще одно – маленькое и вытянутое. Если бы это было не пятно, а детский рисунок, я бы решила, что тут нарисован воздушный шар с небольшой корзинкой для пассажиров. Наверное, я что-то поставила на эту записку – чашку кофе, например, или бокал вина.
Из-за этого пятна некоторые слова в записке словно выделены: дочь, пытался, готов.
Кажется, в последнее время часто происходит вот что: я вижу лицо и думаю о другом лице. Как это назвать, я не знаю. Исчезающие контуры.
Одно время я вообще не помнила отца. Я читала записки, которые он писал мне, смотрела на его фотографии, но самого его не помнила. Говоря «не помнила», я подразумеваю, что я была неспособна восстановить его образ, воссоздать его в воображении, представить, что бы он сказал или сделал в определенной ситуации, воспроизвести в голове его голос. Заботиться о ком-то – значит помнить его, а у меня не получалось ни то, ни другое, ни заботиться, ни помнить. Я брела вслепую, не видя ни мертвых, ни живых, и мой муж как-то написал в стихотворении: «Ты потерялась в отцовском доме».
Еще при жизни в честь отца были учреждены архив и фонд. Со временем фондов стало три: в одном хранились рукописи, письма и фотографии, в другом – материалы, связанные с его домами, а третий был посвящен острову, который отец называл своим. После смерти лицо отца украсило собой почтовую марку и денежную банкноту, и еще в его честь назвали переулок. Я брожу по нему под дождем. Переулок расположен в центре Стокгольма, неподалеку от Королевского драматического театра. Это скорее именно переулок, а не улица, я считаю шаги, назад – вперед, но каждый раз число новое. В конце улицы, выходящей на площадь, которая тоже носит его имя, припаркован целый велопарк. Велосипедные цепи – черные и серебристые – обвиваются вокруг колес. Один из велосипедов повалился набок и тянет за собой все остальные.
Расскажите о вашем отце.
Я качаю головой.
Нельзя же сказать, что я ничего не помню.
Однажды я листала книгу об американской художнице Джорджии О’Кифф. В старости она переехала в штат Нью-Мексико, где рисовала все, что видела вокруг. Горы на ее картинах теплого ржавого оттенка, терракотовые, желтые, как куски ваты, а поляны и небо едва различимы. В книге было написано, что художница словно смотрит на изображаемый объект сразу из двух точек, так что я, глядя на ее картины, одновременно нахожусь совсем близко и очень далеко. Сама О’Кифф называла такую перспективу далекой близостью.
В начале восьмидесятых фотограф Ансель Адамс сделал ее снимок. Анселя Адамса и Джорджию О’Кифф связывала дружба и притягивали одни и те же пейзажи. Он был моложе ее, однако умер парой лет раньше, вскоре после того, как сделал этот снимок. На фотографии ей за девяносто. Наверное, года девяносто два. Голова у нее обвязана белой тряпкой, на художнице – белая рубаха и черный пиджак, на шее украшение, будто сделанное из земли, света и песка. Лицо у нее суровое, кожа изборождена морщинами, она старая, как горы, как лунный кратер или как побелевшая на солнце кость. Широкий лоб, строгий взгляд, длинный, словно толстая голая ветка, нос, узкие поджатые губы. В последние годы отец выглядел так же. Лоб, нос, рот. Да, прежде я будто бы напрочь забыла его, но сейчас передо мной лежала сделанная Анселем Адамсом фотография Джорджии О’Кифф.
