Мост к людям - Савва Евсеевич Голованивский
Нет сомнения — все было бы довольно просто, появись вовремя мудрец, который спокойно и властно сказал бы: садись за парту! Славы, мол, у тебя никто никогда не отнимет, но чтобы нести ее с достоинством всю жизнь, надо много знать и уметь, а для этого необходимо учиться и приобретать профессию. Но мудреца не нашлось, хотя все понимали, что парню с каждым днем будет становиться все труднее и труднее. И вместо доброго совета обеспокоенные прославители стали выискивать для него подходящие, как им казалось, должности — то назначали начальником, ведающим вопросами общественного питания, то заставляли председательствовать в колхозе. Но для того и для другого нужно обладать недюжинными организаторскими способностями да и знать куда больше в каждой из этих областей, нежели знал наш герой. И приходилось все уменьшать и уменьшать меру его общественной ответственности, все снижая в должности, пока он не стал чуть ли не продавцом в каком-то ларьке…
Вот тут-то и взбунтовался железный характер героического фронтовика! Как видно, истинную горечь напитка действительно начинаешь чувствовать, лишь допив чашу до дна. И уж не знаю, то ли он представлял себе, как воспринимали покупатели блеск Золотой Звезды из оконца его торговой точки, то ли понял, как неестественно выглядит само торговое заведение рядом с блеском Золотой Звезды, но Дурдиев принял решение, которое в данных обстоятельствах было новым проявлением его мужественного характера.
Решение состояло в том, чтобы покончить с праздностью празднований и начать трудиться. Стать рядовым рабочим человеком, как его отец. Не таким, который спускается с высоты поднебесной славы, снисходя до обыденных людских забот, но и не похожим на безвольную пылинку, растворяющуюся в людском море. Ведь речь шла не о симуляции человеческой усредненности и не о спасительном бегстве от заслуженной славы, а о стремлении обрести в жизни свое истинное место, на котором былая слава будет поддержана доблестью постоянного и неустанного труда.
Много воды утекло с тех пор в беспокойной и мутной Карадарье. За несколько десятилетий вокруг изменилось все. Некогда пыльный и убогий кишлак превратился в большой поселок Аим, скорее похожий на городок, — с магазинами, школами и зданиями разных учреждений. Разросся колхоз и давно превратился в большое государственное хозяйство. Вместо трудодней хлопкоробам и рисоводам стали регулярно начислять ежемесячную и — скажем прямо — довольно высокую зарплату. Изменилось все и в домах, как, впрочем, изменились и сами дома, состоящие теперь из больших светлых комнат с высокими потолками и широкими окнами.
И если что-нибудь и осталось от прошлого, то разве что трогательные обычаи древнего, некогда мусульманского Востока — те же низкие поклоны при встречах, что и при Алишере Навои, те же прикосновения правой руки к сердцу в знак приветствия, что и при Авиценне, то же торжественное сидение на корточках вокруг цветистого сюзане, уставленного роскошными дарами узбекской земли и маленькими пиалами с неизменным зеленым чаем, издавна заменяющим здесь одуряющую выпивку.
Мы встретились с Кучкаром Дурдиевым в кабинете директора совхоза. Что и говорить, в этом отяжелевшем, хотя все еще красивом, человеке нелегко было узнать статного и пылкого парня, каким я его видел в степи под Купянском. И все-таки это был тот же человек, тот же Кучкар Дурдиев.
Он не упрекнул меня за ошибку, которую я допустил, поверив слухам о его гибели, а я не удержался и все-таки сболтнул банальность, которой утешают в подобных случаях:
— Значит, долго жить будешь.
— А почему не жить долго? — сострил кто-то. — Войны не будет, если у героя ни одного сына, а целых шестеро дочерей!
Мы вышли гурьбой на улицу и пошли по поселку. Заглянули в интернат имени Кучкара Дурдиева, где при входе висит его огромный портрет, прошли мимо школы, которую окончили все его шесть дочерей и где одна из них теперь учительствует. И по тому, как его приветствовали прохожие — низко кланяясь и прижимая руку к груди, я понял, что всеобщее уважение вызвано не только Золотой Звездой, полученной когда-то в бою, но и всем, что теперь окружало нас и к чему Дурдиев имел прямое отношение. Кому-кому, а односельчанам известно, чего стоят пятьдесят центнеров риса, полученных в этом году бригадой, которой руководит Кучкар. Знают они и то, чего стоит ему самому, уже немолодому человеку, каждый день с холодным осенним рассветом переправляться через бурную Карадарью по пояс в воде, а после тяжкого трудового дня оставаться на ночь в утлом шалаше, потому что сил уже не хватает добрести до дома.
А потом мы вошли в гостеприимный дом, где нас встретили его жена и три дочери, — к сожалению, не все шесть, так как одна из них, врач, работает в Фергане, а две младшие еще учатся в пединституте.
Я сидел рядом со всеми на корточках вокруг яркого сюзане, уставленного тарелками с янтарным медом, гроздьями прозрачного винограда и огромными ломтями узбекских дынь, и думал о большой и дружной семье, созданной этим спокойным и уравновешенным человеком. Ведь даже само его спокойствие, сама уравновешенность являются результатом мужественной борьбы и победы над самим собой — над лукавыми искушениями громкой славы и пленительными ее соблазнами, от которых человек сумел вовремя отказаться. Что внушило ему в молодости спасительную трезвость для верной оценки своего положения — врожденная практичность выходца из трудовой семьи или та самая стойкость героического характера, которая была причиной его солдатского подвига? Ведь мог же он пойти и по ложному пути — стричь купоны из книги своей боевой славы, пока не остался бы пустой корешок, и жить, не утруждая себя рассуждениями о смысле человеческого существования.
Возвратившись в Ташкент, я встретил тех же людей, с которыми разговаривал о Дурдиеве перед отлетом в Андижанскую область. Теперь уже они расспрашивали меня, как живет мой герой, и я был в состоянии отвечать на вопросы определенно и недвусмысленно.
Но, по сути, я и теперь кое-чего не понимал. Почему, например, мы так склонны требовать бесспорной прямолинейности от человеческой судьбы, будто героическая личность только и мыслима в ореоле все усиливающегося блеска? Но разве может вызвать сомнение хоть и не такой уж эффектный, но зато устойчивый и повседневный героизм, который нужен для того, чтобы вырастить хороший урожай, поставить на ноги шестерых дочерей и дать им к тому же высшее образование? Я думаю, что именно в таком постоянстве и устойчивости нравственных начал и заключается истинный блеск, который иначе и не назовешь, как героизмом.
1974
Перевод автора.
НЕУВЯДАЕМОСТЬ ЧЕЛОВЕЧНОСТИ
