Ветвления судьбы Жоржа Коваля. Том II. Книга I - Юрий Александрович Лебедев
А на войне как на войне…
«В период между 31 марта и 10 апреля 1948 года СССР потребовал, чтобы все поезда, идущие в Берлин из западных зон, подвергались досмотру. Впоследствии, 12 июня, из-за ремонтных работ было прекращено дорожное сообщение с Западным Берлином, затем 21 июня прекратилось речное сообщение, и 24 июня – по «техническим причинам» – железнодорожное сообщение».[119]
Началась транспортная блокада Западного Берлина. Запад ответил организацией «воздушного моста». Началась финансовая война – Запад ввёл свою «оккупационную валюту», Советский Союз – свою. Берлин выживал за счёт воздушных поставок и невероятно расцветшего «чёрного рынка» – никакой границы между Западным и Восточным Берлином не было, а Восточный Берлин снабжался Советской военной администрацией Германии.
При этом, как свидетельствуют современные исторические исследования,
«важной чертой этого острейшего международного кризиса холодной войны было нежелание ни одной из сторон "сделать первый выстрел", развязать крупномасштабный военный конфликт».[120]
Но объективно судьба 2,5 миллионов жителей Западного Берлина, всей Германии, да и мира в Европе «висела на волоске» – любой случайный инцидент мог его оборвать. И оборвать с «атомным грохотом» – других средств нейтрализовать военное превосходство СССР в Европе просто не было.
Это хорошо понимали и в Белом Доме, и в Кремле. Обстановку в Москве в момент пика кризиса и обстоятельства его разрешения хорошо передаёт описание одного очень близкого к нашему волокна альтерверса в романе «Тайный советник вождя»:
«В середине января 1949 года сложившееся положение обсуждалось членами Политбюро. Не на официальном заседании, а, как это все чаще случалось в связи с возрастом Сталина, в узком кругу товарищей, наиболее близких Иосифу Виссарионовичу и имевших прямое отношение к делу. В данном случае – к обстановке в Германии. Присутствовали: Молотов, Берия, Андреев, Шверник. Из военных – маршал Булганин. Заранее выяснено было мнение маршала Жукова, которого продолжали держать от греха подальше (от своевольных решительных действий) в глубинных военных округах, а также мнение главнокомандующего Группой советских войск в Германии маршала Соколовского. Георгий Константинович, как всегда, выразился определённо и настолько образно, что я не поленился записать его слова:
– Змея шипит, готова куснуть, чтобы припугнуть нас, но соображает: как же ей быть с ядом? Самой страшно – ядом не шутят… Голову гадине отрубим, которая в Европе, а хвост пусть дрыгается за океаном.
Соколовский высказал примерно такую же мысль, но более осторожно… Маршал Булганин, как обычно, собственного мнения не имел, готов был достойным образом выполнить любое распоряжение Верховного главнокомандующего Сталина. И вообще: никто из присутствовавших на том совещании-заседании, о котором идет речь, высказываться не торопился, понимая ответственность момента. За исключением Лаврентия Павловича Берии, который проявил особую активность… Говорил о том, насколько разрушительным и гибельным является ядерное оружие, какой ущерб, какие потери могут нанести нам десятки атомных бомб, имевшихся у американцев, причем каждая из них мощнее тех бомб, которыми разрушены были Хиросима и Нагасаки. Предлагал и даже просил не накалять обстановку хотя бы до конца текущего года. Он не связывал это напрямик с готовностью нашей атомной бомбы, об этом не принято было говорить, но все присутствовавшие понимали, что он имеет в виду…
На том январском совещании Иосиф Виссарионович молча слушал выступавших товарищей, не подвел итоги, не высказал своего мнения, оставил себе время подумать. А через несколько дней, 27 января, отвечая на вопросы представителей иностранной прессы, неожиданно для всех дал понять, что он может пойти на снятие ограничений вокруг Берлина на переговорах без предварительных условий. Американцы, англичане и французы сразу ухватились за такую возможность – ведь и на Западе далеко не все хотели новой разрушительной войны. К тому же гадали на кофейной гуще: есть ли у Советского Союза атомная бомба или ещё нет? Вдруг прогадаешь!
Начались изнурительные четырехсторонние переговоры, результатм которых явилось совместное коммюнике с нижеследующей фразой, которую можно считать ключевой: «Все ограничения, которые с 1 мая 1948 года были наложены советской стороной на торговлю, транспорт и сообщение между Берлином и западными оккупационными зонами, отменяются 12 мая 1949 года».[121]
Иными словами, Сталин отступил, не в последнюю очередь именно потому, что у него не было атомной бомбы. И это отступление резко подняло планку ответственности Берии за скорейшее её создание. Это должно было помочь сталинскому окружению преодолеть страх от американской атомной монополии. А о реальности «атомного страха» после Хиросимы и Нагасаки у многих членов советского руководства свидетельствует «хорошо информированный источник» – Г. И. Андрейчин, болгарский, американский и советский политический деятель, который во время войны работал в Совинформбюро.[122] По словам Андрейчина,
«американская атомная бомба напугала кремлёвских вождей, поскольку она раскрыла относительную слабость Советского Союза, и осознав эту слабость, они стали такими агрессивными».[123]
Свидетельствовал он об этом американскому послу А. Гарриману ещё в октябре 1945 года в американском посольстве в Москве, несмотря на уверения Гарримана в безопасности разговора,[124]
«в умывальной комнате, прикрывая свой голос струящейся водопроводной водой».[125]
И ещё одно косвенное, но яркое свидетельство именно «атомного страха» – начавшийся сразу после Хиросимы блеф Молотова о том, что мы бомбы не боимся, потому что она у нас есть:
«…на лондонской встрече в сентябре 1945 г. стала ясна новая советская тактика. Молотов приехал на встречу в Лондоне, держа в уме бомбу. Вопрос об атомной энергии не стоял в официальной повестке, но Молотов сам поднял его во время приема на третий день конференции… В тот же вечер в посольстве Молотов предложил тост: «Выпьем за атомную бомбу! У нас она есть».[126]
Вот уже четыре года Министр иностранных дел постоянно блефует о наличии у СССР бомбы. Сталин поддерживает этот блеф. Понятно, что и Сталин, и Молотов тяготятся опасной ролью булгаковской Лапшённиковой
«со скошенными к носу от постоянного вранья глазами».[127]
А как долго предстоит им исполнять эту роль, зависело от результата работы «атомной команды Берии».
Всё это позволяет понять состояние Берии в начале 1949 года – осознанный страх ответственности за срыв сроков готовности советской атомной бомбы и иррациональный страх возможной неудачи её испытания.
И в этой обстановке, 4 марта 1949 года, на следующий день после заседания Совета Министров, на котором ему удалось временно отложить «разбор полётов» по
