Алексей Балабанов. Встать за брата… Предать брата… - Геннадий Владимирович Старостенко
В общем, в то время Леша еще плохо знал, чего он хотел от политики. Но чего-то хотел и уже мог что-то кому-то доказывать. В плане психологии это хорошо просматривается из контекста все той же осмеянной Щедриным неопределенности аспираций – то ли конституции хотелось, то ли севрюжины с хреном…
Это сегодня я чувствую, что мое пространство публициста сузилось, как шагреневая кожа, и нет ничего обиднее знать, что в обществе происходят вещи, о которых именно ты можешь сказать верней и лаконичней – а уже не дано, тебя изгнали со всех заметных трибун… А тогда я смутно понимал про себя, что еще не дорос до понимания динамики социального в стране. Приученно радовался перестройке и гласности – а не понимал. И еще дальше был от понимания динамики происходящего в элитах. А Леша был из семьи культурных элитариев, людей, знающих, как устроена система и какие процессы в ней пошли, и более того – весьма влиятельных с определенного времени. (Этому найдется место и ниже по тексту, в следующих главках.) И ему уже было о чем рассудить – и кино уже снимать как раз о несвободах и экзистенциальной тоске.
Леша и обнаруживал себя больше либералом в те времена, даже и русофилом будучи в каком-то формате. Он был из тех молодых творцов, готовящихся занять свое место в искусстве, кому хотелось большего, хотелось сильных кадров и потрясений, кому нужны были реальные реформы всего на свете (ведь здорово же, когда звон и треск повсюду – и дым коромыслом) и кто был убежден, что перестройка топчется на месте. Что она по сути своей – продолжение все той же пыльной демагогии про равенство и братство. Как же – сердца требовали перемен в отмщение за тоталитаризм, и разум уже не поспевал.
Протестуют часто совсем не только во имя справедливости, а от внутренней неспособности подчиниться дисциплине обстоятельств. Права и свобода личности – понятия не абсолютные, они имеют и конкретное измерение – временное и обстоятельственное. Так, у избалованного единственного ребенка богатых родителей представления о свободах и несвободах могут быть одни, а у его сверстника, растущего в большой без достатка семье, – другие. Тут вообще счет обязанностей может превышать счет личных прав на порядок. У познавшего мир старца они одни, а у юной вертихвостки – совсем другие. Ну, а человек пассионарный просто по природе своей иной, чем флегматик и конформист.
И опять же – умиляясь словам нового ректора нижегородского лингвистического университета, сказанным ей навстречу юбилею города и вмонтированию памяти о Леше Балабанове в стену заведения… Об исключительной дисциплинированности и соответствию моральному долгу… Со слов друзей, и я другого не скажу, Леха был отличным парнем. Скажи кто о нем плохое – так худшим из того будет: Вот гад, два моих диска запилил… А когда уже вырос в большого художника, то стал очень требовательным, а местами и жестким в плане работы. Должно быть, так и было, хотя есть свидетельства, что часто не по делу орал на зависимых от него людей… Но прежде чем ему воспитать в себе чувство долга и ответственности или приспособить их к потребностям своего кино, случалось и другое…
Уже на втором году службы, когда их борт сел на дозаправку в Будапеште и экипажу дали пару часов на отдых, Балабанов умудрился отстать от своих и потеряться. Он устроил себе увлекательный шоппинг по музыкальным отделам в поисках дефицитных дисков и так увлекся, что отстал от самолета… С кем еще такое могло случиться – сказать затрудняюсь… По итогам этого «раззвездяйства» (был бы штатным офицером – сочли бы служебным преступлением) он был переведен в другую структуру на менее ответственную должность, где и дослуживал свой срок.
Но в большинстве сетевых «педий» вы опять же непременно обнаружите, что он «воевал в Афганистане». С толстым намеком на то, что был там настоящим коммандос, постигшим ужасы войны.
Именно. И какое-то время я не мог понять, зачем им все эти враки, уж больно жидковат раствор для пьедестала под памятник. Пока не понял главного: если этих врак не будет в его биографиях, то как объяснить его мизантропийные провалы в подземелья ада, его болезненную тягу к ковырянию в психических фекалиях рода человеческого, к живо-мертво-писанию даже не порочного в человеке, а вообще не человеческого, запредельного, именно инфернального… Иногда сравнить отдельные фрагменты его творчества можно разве что с деятельностью персонажей вроде немца Гюнтера фон Хагенса, известного как «доктор Смерть»…
И самое подходящее объяснение всему этому в нем и в его творчестве исследователи находят в его «героическом тяжком прошлом», в «страшном опыте войны». Получается – вроде черт с ним, с реальным Балабановым, который вообще там не бывал, в этом Афгане, ведь творцам современной культуры как информации важна именно эта «правда о войне», во имя которой можно и соврать тысячу раз, которой только одной и можно объяснить его великое творческое безумие…
Я не видел ничего хорошего в той Афганской войне, хотя и не осуждал ее в те годы. Скажу еще раз: тогда, в 80-е, был таким, как все, ведь по большому счету мне было нечего сказать – и я еще не умел сравнивать одно с другим, не мечтал о свободах, не проклинал несвободы и косность мысли. Оппозиционером стал уже потом – уже к новой власти. Когда пришло время свобод и установило эту новую власть не без участия подходящего культурного инструментария. Но что-то понимать о той войне я стал еще тогда.
Война очень многое и многих у нас погубила. Она вообще была не нужна, с поправкой на то, конечно, что память ее героев и ветеранов не должна быть предана этим пониманием. А когда в 2007 году мне дал в интервью свои мысли о ней Леонид Шебаршин, недолгое время первый человек в КГБ, ориенталист, в далеком прошлом резидент советской разведки в Тегеране, все в извилинах у меня стало на свои места. На изломе от Горбачева к Ельцину Шебаршин был Ельциным и отставлен. Он признался мне в том интервью: «Считайте меня русским националистом». Тогда можно было такое сказать – и даже больше с гордостью, чем с опасением за свой пиар. Он был против войны в Афганистане, сказал, что она была авантюрой.
И Балабанов ругнул ту войну со злостью – и тоже постфактум. Он подступался к ней как бы с нескольких сторон, в разных
