Марина Влади - Владимир, или Прерванный полет
Эта имплантация, проведенная на кухонном столе одним из приятелей-хирургов, которому я показываю, как надо делать, — первая из длинной серии. Эспераль. В этом слове есть иллюзия надежды. Запрет не в состоянии решить элементарных главных проблем. Это не более чем подпорка. Но благодаря ей тебе на шесть с лишним лет удается отодвинуть роковую дату, предначертанную судьбой. Ты отвоевываешь эти годы у нависшего над тобой проклятья.
Иногда ты не выдерживаешь и, не раздумывая, выковыриваешь капсулку ножом. Потом просишь, чтобы ее зашили куда-нибудь в менее доступное место, например в ягодицу, но уже через несколько дней ты уговариваешь знакомого хирурга снова вынуть ее. Тебе ничто не мешает просто отказаться от этого принуждения, но после очередного срыва ты каждый раз возвращаешься к принятому решению.
Периоды затишья длятся от полутора лет — в первый раз — до нескольких недель после последнего вшивания. Ты больше в это не веришь, хуже того, ты начал сам себя обманывать. Через несколько дней после имплантации ты пробуешь немного пить, реакция слабая, ты увеличиваешь дозу, и, видя твое состояние, врач решает удалить препарат. Дальше — свободное падение вплоть до срочной госпитализации.
Реанимация, домашняя процедура отнятия от бутылки, тревога и отчаяние… Дьявольский круг завертелся, все прибавляя обороты.
Десять лет у нас был ангел-хранитель — Люся. Нежный голосок, обладательницу которого я увидела лишь много лет спустя. Все началось с нашей первой ссоры. Я застегнула чемоданы и уехала из Москвы после долгого и тяжелого периода твоего этилового безумия. В то время терпения у меня было не так много, и, смертельно устав, не зная еще никакого средства, чтобы заставить тебя прекратить весь этот кошмар, я сбежала, оставив записку: «Не ищи меня».
Это, конечно, было наивно. Я к тому времени недавно стала твоей законной женой, и свидетельство о браке, по твоему мнению, обязывало меня безропотно терпеть все твои выходки.
Я ушла в работу — это единственное известное мне отвлекающее средство. Уже несколько недель я в Риме. Однажды утром меня зовут к телефону прямо в парикмахерской.
Звонят из-за границы. Я пугаюсь, думаю о детях — очевидно, случилось что-нибудь серьезное! «Вызывает Москва. Вас спрашивает Высоцкий». Я успеваю только сказать: «Алло!» — и слышу твой голос:
— Наконец, наконец я нашел тебя, мы нашли тебя, спасибо, мои дорогие телефонисточки, благодаря вам я нашел мою жену! Теперь все хорошо, я объясню тебе, я все объясню тебе! Необходимо, чтобы ты вернулась! Ты одна можешь мне помочь! Правда, дорогие мои, я правильно говорю? Скажите ей, что она нужна мне, скажите ей это!
И я слышу чьи-то смущенные смешки, накладывающиеся на твой голос.
— Ну, расскажите ей, что вы сделали, чтобы ее найти!
И, не дожидаясь ответа телефонистки, ты сам начинаешь рассказывать:
— Мы обзвонили все гостиницы Рима. Наконец нашли ту, где ты остановилась, но в номере тебя не было. Сказали — в парикмахерской. Оставалось узнать, в какой. За этим дело не стало. Мы позвонили в несколько парикмахерских — и вот нашли тебя!
По твоему возбужденному тону я чувствую, что ты не совсем в порядке. И прямо говорю тебе о моих подозрениях.
Но прежде чем ты успеваешь возразить, вмешивается все тот же звонкий голосок: «Не беспокойтесь, он уже несколько дней разыскивает вас, он больше не пьет, просто он очень-очень счастлив!»
Мы многим обязаны ей, потому что, живя в разлуке несколько месяцев в году, мы должны были бы, если бы не она, ждать писем, которые так долго идут, что получается диалог глухих. Или нам пришлось бы часами ждать маловероятного телефонного разговора. Этой женщине удавалось соединить нас не только проводом, но часто прямым вмешательством. Сколько раз, слыша, как я рычу от бешенства, она говорила мне: «Успокойтесь, подумайте, это не так серьезно. Я вас вызову через час». Сколько раз, выполняя свою функцию «контролера» международных переговоров, она прерывала твой нечленораздельный монолог, сказав только:
«Я разъединяю. Мы позвоним завтра, когда будем лучше себя чувствовать…» Сколько раз, когда я в отчаянии искала тебя в другом конце страны, мне наконец удавалось связаться с нашей доброй знакомой! Она успокаивала меня, и через несколько минут я знала, где ты находишься, как тебя найти и привезти домой. Но главное — мы обязаны ей тем, что в течение всей нашей с тобой жизни мы имели возможность каждый день разговаривать сколько хотим, где бы я ни была.
Я знала, что могу связаться с тобой из глубины Полинезии, из Нью-Йорка, из Афин, откуда угодно. Она была той тонкой нитью, которая связывала нас с тобой и в горе, и в радости, до самого последнего разговора. Ее лицо, опухшее от слез, я увидела только потом, когда ее участие уже не могло помочь нам отыскать друг друга.
Песня «07» — это песня о Люсе.
Для меня эта ночь вне закона.Я пишу — по ночам больше тем.Я хватаюсь за диск телефона,Набираю вечное 07.
Девушка, здравствуйте!Как вас звать? Тома.Семьдесят вторая! Жду! Дыханье затая!Быть не может, повторите, я уверен — дома!Вот! Уже ответили. Ну, здравствуй, — это я.
Эта ночь для меня вне закона.Я не сплю, я прошу — поскорей!Почему мне в кредит, по талонуПредлагают любимых людей?
Девушка! Слушайте!Семьдесят вторая!Не могу держаться, нетерпенья не тая.К дьяволу все линии, я завтра улетаю!Вот! Уже ответили. Ну, здравствуй, — это я.
Телефон для меня — как икона.Телефонная книга — триптих.Стала телефонистка мадонной,Расстоянье на миг сократив.
Девушка! Милая!Я прошу, продлите!Вы теперь как ангел — не сходите ж с алтаря!Самое главное — впереди, поймите.Вот, уже ответили. Ну, здравствуй, — это я.
Что, опять поврежденья на трассе?Что, реле там с ячейкой шалят?Ничего, буду ждать, я согласенНачинать каждый вечер с нуля.
07, здравствуйте!Снова я. Что там?Нет! Уже не нужно. Нужен город Магадан.Я даю вам слово, что звонить не буду снова.Просто друг один — узнать, как он, бедняга, там.
Эта ночь для меня вне закона,Ночи все у меня не для сна.А усну — мне приснится мадонна,На кого-то похожа она.
Девушка, милая!Снова я, Тома!Не могу дождаться, и часы мои стоят.Да, меня, конечно, — я, да, я, конечно, дома!— Вызываю. Отвечайте. — Здравствуй! — это я.
Октябрьское утро семьдесят первого года. Я жду с сестрами в холле парижской клиники. Маме, которой я дорожу больше всего на свете, удалили раковую опухоль. Она не хотела нас беспокоить, и за несколько лет болезнь прочно обосновалась в ней. Мы знаем, что у нашей сестры Одиль тот же диагноз.
