Владимир Селиверстов - Поколения ВШЭ. Учителя об учителях
В итоге диссертацию я писала о югославской модели социализма в политической экономии, то есть о том, как в стране, следующей якобы «третьим путем», между социализмом и капитализмом, объясняют особенности своей хозяйственной системы. Как бы сказали в современной институциональной экономике, о дискретных институциональных альтернативах, а также об их концептуальных и идеологических основах. Работать было довольно интересно, потому что, в конце концов, любопытнее иметь в качестве объекта изучения русалку, чем просто рыбу или просто женщину. Югославская же модель социализма – особенно в теории – как раз и была такой русалкой: сочетание ценностей Маркса с нежеланием соглашаться с идеологическим доминированием советского варианта развития. По крайней мере ее очень выгодно отличала большая открытость дискуссиям: утверждая что-то, авторы открыто заявляли, почему не принимают альтернативной точки зрения. Вот это внимание к другим позициям и необходимость честно спорить с оппонентами, пожалуй, самое лучшее, что я вынесла из своей работы.
Работа над диссертацией была, как бы сейчас сказали, интерактивом. Я писала что-то и приносила Худокормову, а он мне объяснял, почему то, что я написала, ужасно. Я раз за разом переписывала все от начала до конца, приходила и показывала ему свои тексты. Он мне объяснял, почему это менее или более ужасно, чем было. Было одно важное ограничение: можно написать любую муть, но она должна быть целостной, иметь начало и конец, чтобы было ясно, какой тезис ты выдвигаешь и каким образом его обосновываешь. Почти никогда Александр Георгиевич не подсказывал мне, что же именно надо делать. Все решения о цели, логике и выводах анализа я должна делать самостоятельно. Вот уже двадцать лет я пытаюсь добиться от себя того же самого в отношении своих студентов и аспирантов – к сожалению, со скромными успехами. Школа МГУ как раз показывала, что хороший научный руководитель не должен быть ни инспектором, ни ласковой мамой. Его позиция ближе к позиции тренера, которого интересует в первую очередь результат.
Несмотря на то что сегодня результат моей профессиональной жизни не так уж тесно связан с ее истоками, несмотря на то что мне, как и тридцать лет назад, по-прежнему, честно говоря, не хватает общекультурных основ экономического анализа, – мне кажется, кое-чему я все-таки научилась у своих учителей. По крайней мере тому, что мыслить – это интересно.
Михаил Бойцов
Интерес к истории у меня возник в детстве. Мало того что дома было много исторической литературы, мне еще везло с учителями. В школе (московской 26-й спецшколе, сейчас у нее совсем другой номер) в старших классах историю преподавал Леонид Борисович Яковер – не только редкостный знаток своего предмета, но и личность харизматическая. Школа вообще была замечательная: хотя считалось, что ее профильный предмет – английский язык, в ней преподавали отличные специалисты и по истории, и по литературе, и по биологии, и по химии, и по географии. Помню, в какой-то момент я начал было даже присматриваться к географическому факультету, но, правда, быстро вернулся к мечтам об истфаке МГУ. Однако именно на географический поступил один из моих одноклассников (когда начнется перестройка, он станет довольно известным политиком), а другой пошел на биологический (а он после начала перестройки перенесет свои исследования за океан). Кто попал в МГИМО, кто в «Менделеевку», кто в «Морисовку-Торезовку»… Это я к тому, что наша «Двадцать шестая» не страдала гуманитарной однобокостью, а давала разностороннюю подготовку.
На втором курсе истфака перед каждым студентом встает серьезнейший вопрос о будущей специализации. Конечно, ни история КПСС, ни история советского времени мною тогда даже не рассматривались. «Интересными» в моих глазах были кафедры истории Древнего мира, Средних веков и так называемого русского феодализма. Средневековье влекло почему-то сильнее, но и отпугивало: ведь заниматься историей чужих стран всегда труднее, чем историей собственной, а тут еще речь идет о давних временах и нужно научиться читать на разных непонятных языках. Так что я малодушно склонялся к выбору «русского феодализма». К счастью, на втором курсе семинар по Средним векам вел в нашей группе Анатолий Евсеевич Москаленко – специалист по истории славян. Раньше он работал в Воронежском университете, где оставил заметную школу славистов: там его чтут и сегодня. Анатолий Евсеевич бывал вспыльчив, но проявлял редкостную заботу о тех студентах, которых почему-либо считал способными. Приглашал домой, давал редкие книжки. Всю жизнь он собирал материалы по истории отечественной медиевистики: этот ценный архив сохранился, но до сих пор не изучен как следует. Порой он показывал мне редкие документы, например письма Д. М. Петрушевского или Е. А. Косминского, но оценить их по достоинству мне тогда еще было трудно.
В семинаре Анатолия Евсеевича я писал курсовую работу про личность первого франкского императора на основе сочинения монаха Эйнхарда «Жизнь Карла Великого». Сейчас я бы себе за нее больше тройки (по пятибалльной шкале), в лучшем случае четверки с длинным минусом, не поставил. Но Анатолий Евсеевич стал меня уговаривать идти на кафедру истории Средних веков (хотя сам работал на другой – истории южных и западных славян) заниматься Германией. Я сначала робко отнекивался:
– Не смогу, слишком сложно заниматься зарубежной историей, тем более германской, не потяну уже хотя бы потому, что немецкий нужно знать хорошо. Да и в истории этой раздробленной Священной Римской империи сам черт ногу сломит!
На что он отвечал неизменно:
– Ничего, кто-то ведь должен брать трудности на себя! Тем более у нас давно уже не хватает специалистов именно по средневековой Германии, а как без нее обойтись?
– Да ведь я немецкий язык начал учить только на первом курсе…
– Но ведь начал же, начал! И оценки пока были хорошие. Давай, давай…
Может быть, я бы колебался дольше, но семинар по «русскому феодализму» на первом курсе вел у нас весьма преклонный летами Г. Н. Анпилогов, и получалось у него это не очень увлекательно. К тому же мой доклад в его семинаре оказался совсем не «средневековым» – про манифесты Емельяна Пугачева. Тема была интересной, доклад был принят неплохо, но заметных академических последствий не имел. Да я и сам с ним никаких амбиций не связывал, потому что все старания вложил тогда – на первом курсе – в работу для параллельного семинара. Посвящена она была, как сейчас помню, политическим взглядам Сократа. Вот так отношения с кафедрой «феодализма» и не завязались. А тут еще А. Е. Москаленко с автографами Петрушевского и Косминского в руках убеждал, что и в глубинах России все-таки можно вполне продуктивно заниматься западным Средневековьем, хоть дело это, безусловно, трудное. Как, впрочем, говорил он, трудно выстраивать и настоящую марксистскую медиевистику, которая пока делает еще только самые первые шаги. (Последний тезис, как выяснилось чуть позже, решительно расходился с официальным мнением, что марксистская история Средних веков уже вполне сложилась, окрепла и как раз переживала невиданный расцвет.)
Вот так я и отправился в конце второго курса с трепетом душевным писать заявление о приеме на кафедру истории Средних веков. Она тогда считалась у студентов – и, насколько я знаю, считается до сих пор – традиционно сильной и требовательной, в своем роде элитарной. Отбирали туда со строгостями, но Анатолий Евсеевич меня весьма тепло рекомендовал – не только официально, но, насколько я знаю, и в частных беседах. Вряд ли ему нужно было проявлять особую настойчивость: мой студенческий «послужной список» выглядел вполне убедительно. Тем не менее слово его было весомо. Считалось, что на кафедре истории Средних веков учиться нужно лишь немногим и представление о претендентах следует составить заранее, притом прежде всего именно по отзывам руководителей семинаров.
Между прочим, тогда и факультетское руководство не потакало наплыву студентов на кафедры Древнего мира и Средних веков. Студенту с «активной жизненной позицией» пристало идти на уже упоминавшиеся кафедры истории КПСС или социализма. Если помимо «активной жизненной позиции» у человека за душой было еще что-нибудь, например способность к языкам, ему полагалось пробиваться на кафедру Новой и Новейшей истории.
Медиевисты знали, что их подозревают (и не всегда безосновательно) в предосудительном эскапизме, отчего кафедральные преподаватели временами начинали нудно внушать своим студентам, как важно им заниматься всевозможной «общественной работой» (к которой у меня, увы, не было ни малейшей склонности).
Итак, меня берут на кафедру истории Средних веков с тем условием, что буду заниматься историей Германии. Но специалистов по истории Германии на кафедре нет. Моисей Менделевич Смирин – автор капитального труда о Томасе Мюнцере, вполне заслуженно удостоенного Сталинской премии, – умер лет за пять перед этим. Заведующий кафедрой Александр Иванович Данилов, ученик Александра Иосифовича Неусыхина (а это очень хорошая рекомендация), мог бы, наверное, познакомить нового студента хотя бы с классической германской историографией. Однако, во-первых, он работал прежде всего министром, отчего на кафедре практически не появлялся и вообще был недоступен, как и положено номенклатурному небожителю. А во-вторых, он скончался в самом начале первого моего учебного года в новом качестве студента-медиевиста. Видел я А. И. Данилова единственный раз в жизни – на гражданской панихиде по нему.
