Арсений Несмелов - Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары.

РОЗОВЫЙ ПАРУС[37]

I

В Страстную пятницу Воронец, как всегда, в девятом часу пошел в свою Главдальрыбу, где бухгалтерствовал.

Со Светлановской, завернув на улицу Петра Великого, по которой спускался Воронец, навстречу ему шла девушка, одетая как комсомолка. Темные глаза ее были внимательны и спокойны.

Поравнявшись с Воронцом, девушка, замедлив шаг, сказала:

— Вам записка, товарищ, — и, быстрым, ловким движением сунув ему в руку сложенный в несколько раз клочок бумаги, пошла вверх по поднимающейся в гору улице. Воронец же, зажав в кулаке записку, зашагал по Светлановской к месту своей службы.

И лишь на службе, в своем кабинетике, он развернул записку и, сразу узнав знакомый почерк, прочел:

«Завтра, в Страстную субботу, около полночи, в часовне военного кладбища на Басаргине. Возьмите с собой только самое необходимое, что может поместиться в дорожном саквояже, и, конечно, деньги. Вася».

И — ниже: «Записку немедленно уничтожьте».

Воронец еще раз перечитал письмо, затем аккуратно сложил его по линиям старых сгибов, мелко-мелко разорвал и бросил в пепельницу. Затем, не удовлетворившись этим, размешал еще изорванное в воде, налитой в пепельницу, использовав для этого свой окурок. Потом он достал из стола папку с бумагами, на которой было написано: «К докладу». Но ее оранжевая внешность не вызвала в нем ни одной из привычных мыслей. Воронец даже с неким удивлением посмотрел на папку: «К докладу? Какие же теперь могут быть доклады?..»

«Но все-таки, — как бы трезвея, подумал он, — и этот день надо будет провести как обычно. Этот — особенно!»

Воронец нажал пуговку электрического звонка, чтобы вызвать курьершу и попросить чаю.

Была весна 1923 года.

II

Николай Павлович Воронец, в прошлом — прапорщик запаса, офицер Великой и гражданской войн, а теперь бухгалтер советского учреждения областного масштаба, боялся всего на свете: больших собак, маленьких микробов, вызывающих тиф и холеру, агентов ГПУ, надменных и требовательных женщин… Но больше всего он боялся смерти.

Одно же обстоятельство из его прошлой жизни, о котором он, конечно, не упомянул ни в одной из многих анкет, уже заполненных им, — стань оно известно кому следует, неминуемо похоронило бы его. Впрочем, дело было бы даже проще, без всяких похорон: смерть, чуть-чуть не повези товарищу Воронцу, пришла бы к нему в подвале местного ГПУ, ударив ему в затылок обряженной в никель пулькой из ствола автомата.

Николай же Павлович Воронец жизнь любил и умирать не желал.

Полтора года, прожитых с большевиками под постоянным, мутно давящим, тщательно скрываемым страхом смерти, измучили его окончательно, и вот, ленивый, робкий и нерешительный, он наконец решился на бегство.

В те годы бегство из Владивостока не представляло собою дела большой трудности: бежали целыми семьями, с женами и детьми. Процент «проваливающихся» на границе был невелик. Но идти десятки верст, подвергая себя опасности попасть под пулю пограничника или оказаться в лапах хунхузов, — всё это было не под силу для слабых нервов Николая Павловича; он искал удобного и по возможности совершенно безопасного пути.

И наконец ему удалось установить связь с морскими контрабандистами. Час пробил. Теперь следовало лишь точно выполнять то, что требовал их руководитель. И Николая Павловича затошнило от страха.

— Плохо вы сегодня выглядите на лицо, товарищ Воронец! — посочувствовала курьерша Кутина, подавая на стол бухгалтера стакан крепкого чаю. — Опять, поди, сердце?

— Щемит! — соврал Воронец, поднимая правую руку к груди.

— Это от погоды, — успокоила курьерша. — Туман из Гнилого угла пополз. Всё заволокло!

Действительно, за окном кабинета Воронца всю улицу словно молоком залило. Дома на противоположной стороне ее едва намечались. Погода испортилась, с моря нанесло облако плотного теплого тумана.

III

На другой день, уже затемно, Николай Павлович выходил из своей комнаты с чемоданчиком в руках.

— Куда это вы собрались в этакую ночь? — полюбопытствовала Ольга Петровна, квартирная хозяйка Воронца, жена слесаря Ягодкина. — В церкву, что ли, а потом куда разговляться?

— Что вы, Ольга Петровна, я же не религиозник! — с досадой отмахнулся Воронец. — В баню я, в Гнилой угол.

— Так-то поздно что же?

— Просторнее.

— Это верно! — согласилась Ягодкина. — Всегда вы о своих удобствах позаботитесь. Комфортабельный мужчина!

— А кому еще обо мне позаботиться, как не самому о себе? — уже с нескрываемой досадой сказал Воронец («Ишь, пристала, чертова баба»). — Один ведь я!

— Один потому, что людей чуждаетесь. Давно бы я вам дамочку одну сосватала…

— Не надо мне дамочек.

— Не навязываю я, а так, жалея, говорю. Вы вот что, Николай Павлович, вы, как из бани придете, не заваливайтесь сразу спать. Все-таки праздник встретим. Муж мой, конечно, в церкву по теперешнему положению не пойдет, ему теперь этого не полагается, а я уж хоть в собор к живоцерковникам, но слетаю. Хоть друг другу «Христос воскресе» скажем.

— Спасибо! — И Воронец покинул квартиру.

Туман над городом висел вторые сутки, не редея. Молочногустой, кажется, даже на ощупь влажный, он лип к лицу. «Словно в воде, по дну морскому идешь!» — подумал с досадой Воронец. Электрические шары фонарей на Светлановке желтели мутно, призрачно. В пяти шагах не видно было человека. Не без труда разыскав остановку трамвая, Воронец сел в вагон и поехал на окраину города, в Гнилой угол, где была баня.

Здесь, на конечной остановке, он вылез. Отсюда ему предстоял немалый путь на Басаргин, на военное кладбище.

Обогнув закругленный конец бухты Золотой Рог, по военной крепостной дороге он поднялся на Чуркин мыс, далее, многократно облаиваемый псами, спустился в падь, где возвышалось, в тумане невидимое, огромное строение пустующего эллинга, и стал подниматься на Басаргин.

Здесь стало светлее. Туман, низко нависнув, задерживался ближайшими к морю возвышенностями и дальше не полз.

Мною страху натерпелся Николай Павлович за этот путь. Мгла горы, какие-то мутные огни справа и слева от шоссированной дороги. И над всем этим — непрекращающийся вой сирены с далекого маяка, нудный, томящий, выматывающий нервы!

И вот, кряхтя и постанывая, вдет робкий, уже стареющий человек в этой мгле и в этом вое, вдет, боясь сбиться с пути, держась бровки дороги. Ему страшно, ему жалко себя, но знает он, что нельзя ему вернуться назад, в теплую комнату, в покой ее и тепло, к приятному столу, за которым Ольга Петровна устроит хоть и куцее, но всё же русское православное разговенье. За всем этим, за тихими радостями, за теплом и уютом, стоит костлявая смерть, нахлобучив на голый череп военную богатырку с зеленой звездой ГПУ на ней. Эх, подкачало Воронцу его старорежимное прошлое!