Василий Гиппиус - Гоголь. Воспоминания. Письма. Дневники

– Говорят даже, что Гоголь сжег свои творения потому, что считал их греховными?

– Едва ли, – в недоумении сказал о. Матвей, – едва ли.

Он как будто в первый раз слышал такое предположение. Гоголь сожег, но не все тетради сожег, какие были под руками, и сожег потому, что считал их слабыми.

«Тверские Епарх. Ведомости», 1902, № 5.

Записка [С. П. Шевырева] о печатании сочинений покойного Н. В. Гоголя и о сумме денег, им на то оставленной

При жизни покойного Н. В. Гоголя, им самим, с дозволения московской цензуры, начато печатание 4-х томов его сочинений в трех типографиях: первых двух томов в Университетской, 3-го в типографии Готье, 4-го в типографии Семена. В Университетской напечатано 19 листов, остается еще примерно 16 ½ листа. У Готье отпечатано 16, остается 2 листа, у Семена отпечатано 6, остается 17 лист.

[Следует подробный отчет].

Сумма на издержку

После Н. В. Гоголя осталось в моих руках от его благотворительной суммы, которую он употреблял на вспоможение бедным молодым людям, занимающимся наукою и искусством, – 2533 руб. 87 коп. Его карманных денег – 170 р. 10 к. Итого 2703 р. 97 к. Деньги от его благотворительной суммы назначал он употребить теперь на напечатание его сочинений с тем, чтобы по выручке издержек она следовала опять своему назначению. Из них истрачено:

[Следует подробный отчет].

В каком состоянии находится теперь дело?

По смерти Николая Васильевича я получил приказание остановить издание его Сочинений впредь до разрешения начальства. Лица, принимающие живое участие в судьбе семейства покойного, заботятся о том, чтобы получить на то высочайшее разрешение. Необходимо также для продолжения дела, чтобы родные Николая Васильевича, имеющие права на наследство его имением и, след., по закону пользующиеся 25-летним правом печатания его Сочинений в свою пользу, прислали мне полномочную доверенность на то, чтобы распоряжаться изданием его Сочинений по моему благоусмотрению и доброй воле и отсылать им только отчеты и доходы. Как трудился я в этом отношении для покойника при жизни его, так не откажусь потрудиться и для его семейства. В течение 25 лет печатание его Сочинений уже изданных и еще неизданных может составить весьма значительный капитал. Теперь ни Сочинений его, ни «Мертвых Душ» уже нет в продаже; уцелевшие же в книжных лавках экземпляры продаются по цене неимоверной. Родные покойника могут быть уверены, что их интересы так же будут для меня дороги, как были интересы покойного, которого дружба и память останутся навсегда священны для моего сердца.

С. Шевырев.

Мая, 7. 1852. Москва.

«Памяти Гоголя». Отд. III, стр. 60–61.

Н. Ф. Павлов – А. В. Веневитинову

[Алексей Влад. Веневитинов (1806–1872) – брат поэта, муж Аполлин. Мих. Виельгорской (старшей сестры).]

Москва, 1 марта 1852 г. [Похороны Гоголя (на кладбище Данилова монастыря в Москве) были 25 февраля.]

Тело покойника было перенесено в университетскую церковь. Студенты дежурили день и ночь. Закревский [Ал. Ал. Закревский (1783–1865) – московский генерал-губернатор.] приехал на отпевание в ленте. При прощании лавровый венок был растерзан на кусочки, всякому хотелось иметь хоть листок на память. Хомяков и одномыслящие с ним недовольны и противились этому отпеванию в университетской церкви, утверждая, что она слишком похожа на салон, что в нее не придет тот класс людей, которым более дорожил Гоголь, что это отпевание акт, а не молитва. Все другие и я, мы были совершенно противного мнения. Похороны Гоголя должны были иметь общественный характер, какой и имели. Нищие, лакеи и мещане, которых желали, не пришли бы и в приходскую церковь, ибо чтоб ценить писателя, надо знать грамоте, притом же этот класс людей всегда предпочитает жеманную литературу литературе гениальной. Граф Закревский не читал Гоголя, но на похороны приехал, а московские купцы, которые также не читали и, следовательно, имели одинаковые права, – не приехали. Ни один не был, кроме Зевакина, да и тот явился, как бриллиант, от того только, что торгует бриллиантами. Всего любопытнее и поразительнее толки в народе во время похорон; анекдотов тьма; все добивались, какого чина. Жандармы предполагали, что какой-нибудь важный граф или князь; никто не мог представить себе, что хоронят писателя; один только извозчик уверял, что это умер главный писарь при университете, т. е. не тот, который переписывает, а который знал, к кому как писать, и к государю, и к генералу какому, ко всем.

Барсуков, т. XI, стр. 538.

Из воспоминаний А. А. Харитонова

[Алексей Ал-др. Харитонов (1816–1896) – в эти годы председатель Закавказской казенной палаты, впоследствии – сенатор.]

[Гоголя] отпевали в церкви университета, которого он был почетным членом. Из церкви понесли его в отдаленный Данилов монастырь, где он желал быть похороненным возле поэта Языкова. Вся Москва была на этом печальном празднике. «Кого это хоронят? – спросил прохожий, встретивший погребальное шествие, – неужели это всё родные покойника?» – «Хоронят Гоголя, – отвечал один из молодых студентов, шедших за гробом, – и все мы его кровные родные, да еще с нами вся Россия».

«Русская Старина», 1894 г., № 4.

«Письмо из Петербурга» И. С. Тургенева

[Это письмо было причиной ареста и ссылки Тургенева в деревню. Оно напечатано (после запрещения его петербургской цензурой) в «Моск. Ведомостях», 1852 г., № 32 от 13 марта за подписью Т-в и с пометою «24 февраля 1852 г. С.-Петербург». Перепечатано в «Русской Старине», 1873 г., № 12 и в собраниях сочинений Тургенева.]

Гоголь умер!.. Какую русскую душу не потрясут эти два слова? Он умер… Потеря наша так жестока, так внезапна, что нам все еще не хочется ей верить. В то самое время, когда мы все могли надеяться, что он нарушит, наконец, свое долгое молчание, что он обрадует, превзойдет наши нетерпеливые ожидания, – пришла эта роковая весть! Да, он умер, этот человек, которого мы теперь имеем право – горькое право, данное нам смертью, – назвать великим; человек, который своим именем означит эпоху в истории нашей литературы; человек, которым мы гордились, как одною из слав наших! Он умер, пораженный в самом цвете лет, в разгаре сил своих, не окончив начатого дела, подобно благороднейшим из его предшественников… Его утрата возобновляет скорбь о тех незабвенных утратах, как новая рана возбуждает боль старинных язв. Не время теперь и не место говорить о его заслугах – это дело будущей критики; должно надеяться, что она поймет свою задачу и оценит его тем беспристрастным, но исполненным уважения и любви судом, которым подобные ему люди судятся перед лицом потомства; нам теперь не до того, нам только хочется быть одним из отголосков той великой скорби, которую мы чувствуем разлитою повсюду вокруг нас; не оценить его нам хочется, но плакать; мы не в силах говорить теперь спокойно о Гоголе – самый любимый, самый знакомый образ не ясен для глаз, орошенных слезами… В день, когда его хоронит Москва, нам хочется ей протянуть отсюда руку, соединиться с ней в одном чувстве общей печали; мы не могли взглянуть в последний раз на его безжизненное лицо, но мы шлем ему издалека наш прощальный поклон и с благоговейным чувством слагаем дань нашей скорби и нашей любви на его свежую могилу, в которую нам не удалось, подобно москвичам, бросить горсть родимой земли! Мысль, что его прах будет покоиться в Москве, наполняет нас каким-то горестным удовлетворением. Да, пусть он покоится там – в этом сердце России, которую он так глубоко знал и так любил, так горячо любил, что одни легкомысленные или близорукие не чувствуют присутствия этого любовного пламени в каждом им сказанном слове. Но невыразимо тяжело было бы нам подумать, что последние – самые зрелые плоды его гения – погибли для нас невозвратно, и мы с ужасом внимаем жестоким слухам об их истреблении…