Константин Ваншенкин - Писательский Клуб

Присутствующие почтительно слушали.

Я дождался конца и спросил:

— Можно ли себе представить, чтобы до революции беллетрист, даже второстепенный, публично хвастался полицейским значком?

Наступила тишина. Липатов, однако, тут же нашелся. Он поднял голову, уставил в меня палец и сказал, заикнувшись, как Михалков:

— За — видует!

Италия

Когда внучке Кате было около пяти лет, она услыхала, что страны бывают капиталистические и социалистические. Однажды она поинтересовалась:

— Дедушка, а Италия социалистическая или капиталистическая?

Я ответил:

— Капиталистическая.

Она спросила снисходительно:

— Все еще?

Малдонис на празднике

Это рассказ литовского поэта Альфонсаса Малдониса, спокойного, доброжелательного, уравновешенного. Очень наблюдательного.

Мы несколько раз бывали с ним вместе в поездках (в Югославии, в Польше) и прониклись друг к другу взаимной симпатией.

Так вот. В Грузии проводились празднества в честь Шота Руставели (вероятно, 800–летие). Гости — со всего света.

Было два одновременных грандиозных пира под открытым небом в двух параллельно расположенных долинах — один писательский, другой на правительственном уровне. Малдонис, депутат Верховного Совета СССР, по должности (как руководи^ тель Союза писателей Литвы) находился на втором.

Накрытые белыми скатертями, составленные вместе столы тянулись не менее чем на километр и терялись в легком тумане. Они ломились от яств и напитков: форель, осетры, икра в мисках, жареные барашки и поросята, зелень, фрукты, приправы и соусы. И, разумеется, бутылки, бочонки. А по обе стороны от столов, тоже до горизонта — вертелы, шампуры, мангалы, огонь и уголья, аппетитнейшие запахи, бьющий в ноздри волшебный ароматный дымок.

Стоящий рядом с Малдонисом человек, держа в руке стакан густого красного вина, сказал задумчиво, почти без акцента:

— Если бы моя республика устроила такой прием, она бы разорилась…

Невозмутимый Альфонсас посмотрел на соседа, желая определить его национальность. Помимо чистого говора его отличали изящество и еле заметная смуглость. Так, скорее всего, мог выглядеть таджик или молдаванин.

Малдонис все же поинтересовался вежливо:

— Какая республика?..

Тот ответил:

— Итальянская…

Выездное гостеприимство

Наши друзья, поэты Кавказа, при московских застольях всегда рвались заплатить за ужин, и чаще всего им это удавалось.

Помню, в середине пятидесятых сидели компанией у нас в Клубе, досидели до закрытия ресторана и решили перебраться в «Арагви» — там было до трех утра. Поехали на двух такси — Павел Григорьевич Антокольский, Миша Луконин, Винокуров, я, Григол Абашидзе и Реваз Маргиани. Был кто‑то еще, но точно не помню.

В «Арагви» не оказалось свободного отдельного кабинета, и нам предоставили какую‑то служебную комнату, окно было заклеено газетами.

Пир легко начался сызнова — с цветистыми персональными тостами, с чтением стихов. Глубокой ночью велели подать счет.

И тут растворилась дверь, и с криком «Наконец‑то!» влетел

Иосиф Нонешвили. Оказалось, что он искал нас по всей Москве.

Ему налили фужер вина, он выпил и поклевал каких‑то орешков.

В это время официант внес на тарелочке счет. И между тремя прекрасными грузинами произошла ожесточенная схватка за обладание заветным листком.

Победил Нонешвили. Он и оплатил роскошный ужин, в котором не участвовал.

Это меня кое — чему научило. Я тоже по возможности старался в дальнейшем проявлять в подобных случаях решительность.

Моль

Рассказала милая, положительная женщина. Это происходило, как говорится, в период застоя.

Она работала в режимном учреждении, имела дело с секретными документами. Порядок внешне был строгим. Опоздать нельзя было и подумать: ровно в девять звучал сигнал, и проходная перекрывалась. Запрещалось также покидать территорию в перерыв, не говоря уже о том, чтобы сбегать в магазин в рабочее время.

Но внутри было вполне вольготно. В комнате за шестью столами сидели шесть женщин — давно свои, притерлись друг к другу, болтали обо всем на свете. Две, помоложе, случалось, после вчерашних свиданий подремывали, положив голову на локоть.

Начальник отдела был мужчина, ходил в штатском. Считал хорошим тоном посещать время от времени комнаты вверенного ему подразделения. Дядька он был не вредный.

И вот как‑то утром заявился он к ним и остановился у дверей:

— Здравствуйте, товарищи женщины! Все в порядке?..

У них‑то все было в порядке. А вот у него как раз нет — в смысле туалета: брюки оказались незастегнутыми.

Они это сразу засекли, старались не смотреть, но невольно видели — боковым зрением. И тут случилось невероятное: оттуда, порхая, вылетела натуральная моль. Самая молодая сотрудница сделала непроизвольное движение — развела ладони, словно готовясь ее прихлопнуть.

Они все держались молодцом, лишь у одной предательски затрепетали ноздри, а старшая залилась румянцем. Но они заставили себя успокоиться и, когда он наконец вышел, минуты

две хранили молчание, лишь после этого с ними случилась форменная истерика, они дали себе волю — хохотали, стонали, топали ногами, валились на столы…

И что интересно, — этот случай запомнился им навсегда. Впоследствии, когда они уже не работали вместе, при встречах речь обязательно заходила и о нем. Почему?

Вместе с ханжески — строгим режимом, фактическим бездель- ' ем вылетевшая из расстегнутой ширинки моль словно стала символом той нелепой, безумной, приснившейся жизни.

«Здравствуйте, господин Гоген»

Есть знаменитая картина — «Здравствуйте, господин Гоген». Многократно встречал я ее репродукции, да и подлинник видел, даже в двух вариантах. Хмурый усталый художник в мешковатом плаще и голубом берете, а через оградку с ним здоровается проходящая крестьянка — бретонка.

Недавно праздновалось 60–летие воздушно — десантных войск.

И наш 38–й гвардейский Венский корпус участвовал — то есть те, кто остался, ветераны. Трогательное и грустное зрелище. Кто сплошь в орденах, медалях и значках. Другие только при планках. Третьи безо всяких опознавательных знаков. А некоторые старики еще и в теперешних (при нас не было) голубых беретах. Седые, спекшиеся от времени, но берет на бровь — вот мы какие!