Николай Любимов - Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 2

С нетерпеньем жду, что Вы отобрали, уважаемый редактор. И как разложите? «Ярь» и «Перун», по-моему, надо отдельно. Приехал бы к Вам, но ведь транспорта-то нет! Серпуховские извощики[65] Вам приснились, а на автобус стоят всю ночь, чтоб влезть. Я два раза был в 20 километрах от Вас, и один раз даже выехал в Таруссу[66], но «лошадь» стала на первом взгорье. (Это была пожарная лошадь!)

Всего Вам доброго и жене вашей!

Городецкий прибедняется, когда пишет мне, что не умеет толкаться в прихожих. На первых советских порах что-что, а толкаться-то он толкался лихо и успешно, но вот потом его самого из всех прихожих вытурили взашей. Вытурили не за несуразности и несообразности, не за нелепые сравнения и уподобления, не за невнятицу и безвкусицу. Это могло коробить только двух – трех настоящих ценителей поэзии с «носами эстета», как сказал про Вяч. Полонского Багрицкий. Вообще же в число советских фаворитов» за редким исключением, попадали и попадают как раз из рук вон плохие стихокропатели. Вспомним хотя бы Безыменского, Жарова, Симонова, Софронова, Недогонова, Грибачева, Лебедева-Кумача. Вспомним хоти бы одну толь-ко песню Демьяна Бедного (Ефима Алексеевича Прндворова, или Ефима Лакеевича, как назвал его в послании к нему безвестный поэт Горбачев, за что в 20-х годах и угодил в Соловки), – песню, написанную в связи с конфликтом между СССР и Китаем (1929) и долго распевавшуюся на всех демонстрациях: «Нас побить, побить хотели…»:

У китайцев генералыВсё вояки смелые,На рабочие кварталыПрут, как очумелые,

Большевицкую заразуУничтожить начисто,Но их дело вышло сразуОчень раскорячисто.

Такого рода рифмачам все прощается за «идейное содержание», за уменье мгновенно «откликаться» именно так, как в данный момент нужно партии. Простили бы и Городецкому «раскорячистость» его стихов. Уж он ли не лез из кожи, чтобы угодить начальству? Думаю, что пресловутое золотое перо было главной причиной его ссылки на скотный двор.

На меня Городецкий производил впечатление раз и навсегда напуганного человека. Он как бы вывесил над собой флаг: «Я ура-советский гражданин». Даже у себя дома он прибегал к аргументации Крыленко и Вышинского.

Я в высшей степени неделикатно напомнил однажды Городецкому о статье Полонского, Городецкий развил «теорию»: Полонский-де троцкист, а литераторы-троцкисты тем только и занимались, что изничтожали честных советских писателей. Я позволил себе возразить Сергею Митрофановичу, что Полонский ни одного дня троцкистом не был, что на Новодевичьем кладбище стоит памятник Полонскому, на котором начертано: «Член ВКП(б)», а потом задал вопрос: почему же Сергей Митрофанович все-таки счел нужным переработать стихотворение по замечаниям Полонского и убрать почти все «усатые уста»? Ответа не последовало.

Когда речь у нас с ним зашла о том, что станция метро «Площадь Революции» построена неудобно – один людской поток врезается в другой, Городецкий отделался словом «вредительство», которое все еще не выходило тогда из моды и которым выгодно было объяснять любое тяпляпство и головотяпство – у нас, мол, дураков к лодырей почти не бывает, у нас сплошь герои или вредители. Откровенно говоря, это было в Городецком противновато, но зато внушало уверенность, что перед вами не провокатор и не доносчик. А по тем временам без такой твердой уверенности нельзя было заводить новые знакомства.

Часть кабинета Городецкого представляла собой портретную галерею: на стене висели портреты писателей, художников, музыкантов, артистов с дарственными надписями. За годы ежовщняы, – в чем мне признался сам хозяин галереи, – она сильно поредела. При мне Городецкий снял со стены портрет Мейерхольда и разорвал.

Как-то я с разрешения хозяина стал рыться при нем в его библиотеке и напал на роман Сергея Клычкова «Князь мира». (Видимо, Городецкий забыл про него, иначе не миновать бы ему ауто да фе.) Я попросил Городецкого подарить мне «Князя мира» – из прозы Клычкова мне его только и недоставало, а в библиотеке Городецкого Клычков был представлен только «Князем».

– Вам он не нужен, вы же его все равно сожжете, – уговаривал я человека, воплощавшего в одном лице сервантовского священника, цирюльника, племянницу и ключницу. – Ну, вырвите надпись…

Городецкий залопотал, что ему хочется перечитать книгу, что он мне ее подарит в следующий раз, но, конечно, так и не подарил. Получил я ее в подарок спустя, примерно, год, от одного моего приятеля.

В семейной жизни Сергей Митрофанович был страстотерпцем. Его полупомешанную жену время от времени приходилось устраивать в психиатрическую лечебницу. Но и в относительно здоровом состоянии она озадачивала визитеров.

Впервые я пришел к Городецкому днем. Хозяина не оказалось дома: его задержали не то в редакции, не то в театре, и он позвонил, что скоро придет и просит меня подождать.

Хозяйка спросила:

– Хотите чаю?

Я отказался.

– Отрадно слышать, отрадно слышать, – сказала хозяйка.

Очень скоро я удостоверился в ее радушии, много раз потом слышал от нее, что доставляю ей удовольствие отказом от обеда или чая, что, впрочем, всегда являлось прелюдией к угощению, но тут я подумал, что для первого знакомства все-таки, пожалуй, следовало бы соблюдать апарансы.

Потом хозяйка вышла в другую комнату и сейчас же вернулась с пачкой писем.

– Видели? – сказала она, потрясая пачкой. – Это письма мне от Блока. Он был в меня влюблен. В меня и Лядов был влюблен. Все были в меня влюблены. Вы думаете, я вам дам почитать письма Блока? Держите карман шире. Это я только чтобы похвастаться.

Помешалась Анна Алексеевна Городецкая на том, что женщины всего мира стремятся отбить у нее Сергея Митрофановича. Однажды при мне у нее ни с того, ни с сего разыгрался нервный припадок. Меня удивило, что Сергей Митрофанович не разуверял ее, а поддакивал.

Когда ему удалось успокоить ее и увести в другую комнату, он, вернувшись, объяснил мне, что действует так по совету известного психиатра, профессора Ганнушкина: ни в коем случае не перечить ей, сознаваться во всех несуществующих изменах – тогда она скорее утихомирится. До этого печального случая я не представлял себе, что Городецкий может быть так ласков.

К слову о его семейном быте: безвкусица, нет-нет да и просачивавшаяся даже в «Ярь» и в «Перуна», пышным цветом расцвела у него в доме. Его жену за особенную, какую-то сказочную, русалочью красоту то ли он, то ли кто-то еще прозвал Нимфой. Это бы еще куда ни шло. Но она требовала, чтобы ее называли не «Анна Алексеевна», а «Нимфа Алексеевна», и муж поощрял это и называл ее «Нимфик». Дочь свою, тоже красавицу, и тоже из сказки, он вычурно назвал Рогнедой, но в обиходе она звалась «Наяда», «Наечка», «Ная».