Коллектив авторов - Дети войны. Народная книга памяти

Поезд, отправленный перед нами, разбомбили на станции Лиски. Нам повезло – мы проскочили. Когда поезд остановился у вокзала, мы с мамой пошли в туалет. Вокруг валялись чемоданы с рассыпанными вещами, фотографии, оторванные руки, ноги, раздробленные головы.

Трупы успели захоронить – более 300 человек в одной могиле. В тупике стояли обгоревшие вагоны. Жуткая картина. От страха я покрепче вцепилась в руку мамы. На вокзале и вокруг было выломано все, что горело: заборчики, скамейки, деревья и др. Их использовали для печек в вагонах и костров на стоянках при приготовлении пищи, чая.

С родителями

Проехав опасную зону, люди оживились. На крупных станциях в больших городах мы на вагон получали два ведра супа и мешок хлеба. Жизнь шла своим чередом: люди болели, рождались, умирали. Трупы везли в последнем вагоне, был и изолятор, из вагонов доносилось хоровое пение. Пели любимые песни о тяжелой русской доле: «Бежал бродяга с Сахалина», «Раскинулось море широко» и другие.

Ехали больше месяца. На конечную станцию Асино прибыли седьмого ноября. Выгружались в мороз под валившим пеленой снегом. Все складывали здесь же, и оно мгновенно покрывалось снегом.

У мамы начался приступ желчнокаменной болезни, но нам удалось найти квартиру на пару дней.

Людей разместили в залах клуба, школы и т. п. Все лежали на полу грязные, завшивленные. В одном углу кто-то кричал от приступа аппендицита, в другом – дети. Тут же лежала женщина со страшным ожогом, полученным в пути во время спешного погружения в вагон с горячим самоваром. Наши вещи прожаривали, а мы мылись в бане, после чего нас развезли по дальним деревням Томской области. Мы попали в Берлинку, а вскоре нас перевезли в Зырянку, это был районный центр в 50 км от железной дороги. Бабушка с тетей отправились еще на 20 км дальше, в эстонское село Березовка. Опять повезло – в райцентре была школа, и я пошла в пятый класс. Нам преподавали военное дело, во всех классах учили делать повязки, ползать по-пластунски и т. п.

Все дети были голодные, на уроках жевали кто что принесет: чечевицу, смолу с деревьев и так далее. Нас ругали за это, но ничего не могли поделать. На улицу было боязно выходить – могли обозвать жидовкой, фашисткой.

Все дети были голодные, на уроках жевали кто что принесет: чечевицу, смолу с деревьев и т. д. Нас ругали за это, но ничего не могли поделать. На улицу было боязно выходить – могли обозвать жидовкой, фашисткой.

Несмотря на запрет брать нас на умственную работу, отца взяли бухгалтером в колхоз. Председателя должны были судить за растрату. Учет был запущен.

Отец был опытным бухгалтером, навел порядок в документах, выступил на суде, и председателя оправдали. Отцу заплатили горохом, мукой и молоком. Жили мы в комнате рядом с конторой.

После нового 1942 года мужчин начали отправлять в трудармии. Отца мобилизовали в марте. Было голодно. Мы жили на продуктах, выменянных на вещи: одежда, обувь, постель, посуда. Приходилось ходить по деревням все дальше, уже за 30 км. Мама брала меня с собой, так как походы иногда затягивались не на один день и она не хотела меня оставлять одну. Мне было тяжело, бывало, сяду и не могу встать. Картошку делили поштучно по дням. Варили суп с лебедой. 400 граммов хлеба на двоих. Хлеб был похож на кусок хозяйственного мыла, тяжелый, только черный. Его делили на три части, а не съедали сразу. Мама работала в артели, делала деревянные ложки. Я сидела у окна, глядя вдаль на дорожку, где она должна появиться в перерыв на обед, с трудом сдерживаясь, чтобы не начать обед без нее. В августе мы пошли работать на сенокос. Свозили сено к месту стогования. Мама обвязывала копну веревкой, а я вела быка за рога. Нам давали по тарелке супа с горохом и 800 граммов хлеба.

Осенью забрали в трудармию женщин с шестнадцати лет. Мы сидели на призывном пункте, я держалась за маму и дрожала от страха. Ведь неизвестно было куда, на сколько, увидимся ли еще или нет. Когда дошло до погружения на подводы, детей, даже двухлетних, отрывали от матерей и матерей угоняли.

Осенью забрали в трудармию женщин с шестнадцати лет. Мы сидели на призывном пункте, я держалась за маму и дрожала от страха. Ведь неизвестно было куда, на сколько, увидимся ли еще или нет. Когда дошло до погружения на подводы, детей, даже двухлетних, отрывали от матерей и матерей угоняли. Стоял рев, плакали и окружавшие нас сельчане. Многие дети замерзли на дорогах, ходя по деревням за милостыней. Некоторых приютили и вернули матерям после войны. Я осталась одна. Хорошо еще, что мы недавно выменяли картошку и немного муки.

Со мной в комнате осталась женщина с дочками двух и пяти лет из блокадного Ленинграда, которых к нам подселили. Мы с ней ездили за хворостом в лес, за рекой Чулым. Однажды ей дали лошадь с санями, и мы поехали далеко на заготовку дров. Стояли сильные морозы, до минус 42 градусов, с холодным порывистым ветром. Я выросла из пальто, оно было короткое, руки торчали из рукавов, валенки дырявые, длинных теплых рейтуз у меня не было. Пока мы добрались до делянки, я так замерзла, что думала, останусь на дороге. Хотя всю дорогу шла больше, чем ехала. Мы спилили деревья, срубили сучья и погрузили их. Стало жарко, но на обратном пути опять чуть не замерзла совсем. Все эти деревья я должна была с кем-нибудь распилить, а потом сама расколоть, а были и толстые чурки с сучьями – топора было мало. Надо было бить по нему тяжелой кувалдой.

После того как мы запаслись дровами, она решила, видимо, от меня избавиться. Кто-то открыл отдушину, где лежала моя картошка, и я осталась без еды. Печь она протапливала, когда я была в школе, чтобы я не могла из муки сварить затируху. Я была вынуждена бросить школу и перебраться к родным в деревню, за 30 км. Это далось очень тяжело, так как предстояло перевезти все наше имущество, привезенное с собой при переселении. На нашей улице был карантин из-за болезни лошадей. По соседству был элеватор, и посторонних лошадей не допускали. Помогли наши знакомые – на санках перевезли вещи к себе, а от них я их увезла, наняв лошадь. Почтового сообщения между деревнями не было, предварительно я сходила к бабушке с тетей одна. Шла и дрожала – боялась волков и медведей. Кричали какие-то птицы, эти звуки я принимала за храп медведя. Боясь его, шла осторожно, стараясь не скрипеть снегом, чтобы не разбудить его.

В селе, куда я переехала, школы не было, пришлось бросить школу. Зато там можно было выменять продукты – село эстонское было, богаче русских деревень. Я батрачила у хозяйки: носила воду с колодца для скота. Коромысло с деревянными намокшими ведрами (в них входило воды больше, чем в обычное ведро) было неподъемным. Мыла некрашеные деревянные полы, выскабливая ножом, ткала дорожки. Питаться должна была отдельно от родных. Научилась печь себе хлеб. За молоком себе и бабушке с тетей (и для них брала масло, сметану) ходила на хутор. Это 2–3 км по лесу, безлюдному, опять боялась волков, каждый раз радовалась, что была живая после похода. Из выкопанной из-под снега оставшейся в земле картошки пекла лепешки на плите без масла. Старики и мужчины, оставшиеся в деревне, соревновались, кто сделает нож или его замену, которые снимали бы с картошки шелуху потоньше. Так прошла зима. Радио не было – глушь беспросветная.